Другой аллюзивный пласт представлен «демонической» Фаиной из «Песни Судьбы»[900] Блока. Связь двух образов осуществляется через такую деталь, как хлыст в руках Барышни Смерти. Вспомним «длинный бич» блоковской героини, а еще то, что Барышня Смерть Хлебникова, как и Фаина, оказывается актрисой; таким образом, обе героини оказываются связаны со стихией — снежной и музыкальной, восходящей к теме «мирового оркестра». Однако соотносится Барышня Смерть и с идиллической мортальной ипостасью героини «Балаганчика» — Барышня Смерть Хлебникова предстает не в черном платье, что закономерно вытекало бы из ее демонической природы, но вся «в белом» (ср. с образом жены Германа Елены в «Песне Судьбы», которая появляется «вся в белом» и представляет, согласно концепции Д. М. Магомедовой, идиллический тип героини), хотя нужно помнить и о том, что белый — традиционный цвет погребального одеяния, савана.
Получается, что Хлебникову, при несомненных отсылках к обоим типологическим полюсам, явленным в драматургии Блока, оказываются важны обе линии, однако скорее как отправная точка для иного художественного воплощения мортального фемининного образа. Эти полюса связаны с принципиально разными речевыми регистрами, переключения которых маркируют смену ипостасей героини. Так, «демонический» регистр связан с ролью Барышни Смерти как повелительницы мертвецов. Но временами она как бы выпадает из этой роли, а нарочито абсурдистский дискурс (И. Н. Шатова называет высказывания и действия героев пьесы «эксцентричными», вписывая их в общекарнавальную традицию[901]) перемежается столь же нарочито прозаизированной речью. Она, в свою очередь, соотносится с финальным выходом на метауровень, когда Барышня Смерть оказывается актрисой, только доигравшей спектакль, что, по точному замечанию В. И. Хазана, «обнажает условно-игровую, театрально-лицедейскую природу изображенного»[902]. Ср.: «Окончим бал смерти, господа! Я устала. Я сяду»[903]; после «смерти» Барышни Смерти: «Дайте мне „Ошибку г-жи Смерти“ (перелистывает ее). Я все доиграла (вскакивает с места) и могу присоединиться к вам. Здравствуйте, господа!»[904] Такой пуант, близкий новеллистическому и заставляющий совсем иначе понимать пьесу, отсылает к карнавальной традиции в целом и особенно к фарсовой с ее образами-масками, одной из которых в данном случае оказывается Смерть. Ср. с известной поэтической формулой Игоря Северянина из стихотворения «Увертюра» (1915): «Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс…» Именно это, по сути, и проделывает Хлебников, примиряя, по словам Л. Г. Пановой, противоборствующие тенденции «двух модернистских лагерей, кубофутуризма и символизма»[905].