Если в пушкинской повести побег девушки из родительского дома является следствием ее роковой встречи с будущим возлюбленным, то у Платонова это результат «мертвого мирового закона»[1196], которому героиня подчинена в силу своей принадлежности к женскому полу, «как смирная раба природы»[1197]. Знаменательно при этом, что платоновская героиня сама становится инициатором близости с Душиным и ухода из дома. Эта деталь стоит в одном ряду с переодеванием Лиды в мужские брюки на вечере танцев и явно репрезентирует советскую гендерную модель 1920-х годов, включающую в себя маскулинизацию женщины. Крайне негативное отношение писателя к этому явлению выразилось в следующей фразе: «От вида жены, смеющейся среди такой глупости и притом обтянутой в штаны, пропахшие неизвестным мужчиной, у Душина вначале жалобно завопило сердце»[1198].

В своем развитии сюжет о блудной дочери проходит в «Техническом романе» четыре стадии: уход из родительского дома, блуждание, кризис и возвращение, что в целом отражает логику развития евангельского сюжета-архетипа. На второй стадии в повествование включается мотивный комплекс «танец — измена — наряды — украшения — маскарад», в дальнейшем обнаруживающий метанарративное значение. В тексте даны четыре сцены, в которых создается образ танцующей героини: выпускной вечер в Институте, два вечера у Стронкиных и танец Лиды в новом шелковом платье накануне ухода от мужа. Будучи семиотическим выражением половой любви, мотив танца приобретает отрицательную коннотацию: «Лида танцевала без отдыха, потея от движения, теряя сознание в чуждых, очередных объятиях, в напряженной суете торжествующих звуков мелодии, в бессмысленности своего бьющегося сердца»[1199]. В нарративной структуре произведения танец соседствует с описанием застолья, возлияний и ожесточенного, отчаянного веселья героини.

Мотив измены, поддержанный в тексте романа неточной цитатой из пушкинского стихотворения «Черная шаль» («Молдавская песня»)[1200], не получает полного сюжетного развития: два эпизода, в которых Лида с недвусмысленной целью уединяется на чердаке с мужчинами, заканчиваются ничем. Вместе с тем этот мотив не лишается своего художественного значения, связанного с обыгрыванием семантических вариантов прилагательного «блудный». Навеянной романом Чернышевского видится нам связанная с мотивом измены сюжетная ситуация любовного треугольника «героиня — ее муж — друг мужа».

Дальнейшее фабульное развитие истории блудной дочери обнаруживает инверсию пушкинского сюжета. В отличие от Дуни, вопреки ожиданиям отца обретшей семейное счастье, платоновская героиня оказывается ненужной мужу, который целиком посвятил себя электрификации и использовал Лиду лишь для того, чтобы «ликвидировать в себе излишки тела, накапливающиеся в качестве любви»[1201]. История героини входит в полное соответствие с художественной логикой инверсивного варианта развития событий, каким его представлял себе Самсон Вырин: «Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою»[1202]. Так, изгнанная мужем из дома за расточительство (ср. евангельское: «…расточил имение свое, живя распутно». — Лк. 15: 13), Лида оказывается посреди ночи на улице в одной ночной рубахе, продает свое новое шелковое платье и буквально облачается в рубище.