Теперь отсюда, от этих песчаных бугров Кузомени, я начинал свою новую пряжу, отсчитывал новый виток жизни…

В том, что это именно так, я смог убедиться через несколько дней.

Кузомень я покидал на следующее утро, вместе с отливом. Путь лежал на восток, и двигаться надо было с водой, устремлявшейся два раза в сутки к горлу Белого моря.

Над рекою висел густой туман. Он скрывал окрестности и обещал хороший солнечный день. Река была налита до краев, ее течение, остановленное недавним приливом, еще только пробуждалось, и в темной у борта, а дальше свинцово светлевшей воде вокруг карбаса, неслышно вставая из воды и снова в нее погружаясь, пропадали и возникали тяжелые туши тюленей и серебристые спины белух.

Мотор негромко стучал на малых оборотах, мы шли вместе с рождавшимся, увлекавшим нас к морю течением мимо безжизненных песчаных берегов великой кузоменской пустыни. Мы миновали сонный еще рыбопункт на левом берегу, перевалили через песчаный бар в устье Варзуги, вышли на морской простор, закрытый еще туманом, в котором где-то близко слышались покрякивания уток, сдержанный говор гусей и молодых линяющих гаг, и взяли курс на восток. Путь мой был неблизким и непростым. Карбас пришлось сменить на самолет, потом под ноги легла знакомая уже береговая тропа, и в конце концов я добрался до Пялицы. В Пялице я в то лето прижился и уже оттуда совершал путешествия то в одну, то в другую сторону по берегу. Все здесь было вроде бы уже знакомо, исхожено и осмотрено. Но теперь, после Кузомени, я смотрел на окружающее словно бы новыми глазами.

Если раньше я видел окружающий мир глазами первобытного охотника и рыбака, корректируя открывающуюся картину отсчетом прошедших тысячелетий и тут же находя в ней экологически наиболее удобные и выгодные места для стоянок и поселений, то теперь у меня включался как бы другой комплекс корректировки. Я глядел на берег глазами одновременно морского разбойника и сельского хозяина, прикидывая удобство угодий и безопасность положения. Тысячу лет назад пороги Пялицы, по-видимому, еще не существовали, поэтому ладьи могли беспрепятственно подниматься по реке значительно выше, чем сейчас, во всяком случае до «сухого порога». А именно там, в полутора километрах от моря, над высоким обрывом реки возвышался холм, который я приметил уже давно, но как-то не удосужился его внимательно рассмотреть.

Теперь же я знал, что именно там меня ждет моя главная удача.

Над рекой, на высоком крутом мысу, откуда были видны залив и море, на ровной площадке, несколько поотступив от обрыва, поднималась правильная насыпь, поросшая кривой северной березой: три с лишним метра в высоту и около двенадцати метров в поперечнике. Склоны ее были тщательно выровнены, у основания можно было заметить вросшие в землю валуны. Это был курган. Он являл собой внушительное зрелище, когда я смотрел на него снизу, от кипящего пеной порога, над которым он возвышался, устремляя свой купол, казалось, прямо в сияющее синее небо. Радостен был для меня его вид в золотом убранстве листьев, трепетавших под холодным северо-восточным ветром, словно множество золотых чешуек на погребальном венке героя, высоко взнесенного над наливающейся осенней киноварью тундрой…