Можно сказать, что «коммунистическое раскрестьянивание» стало последней из попыток власти в России решить крестьянский вопрос, его «окончательным решением», и огромную роль в этом сыграли несобственническая (на вещественные факторы производства) природа номенклатуры и антисобственническая идеология большевиков. Напомню: марксизм, особенно русский марксизм, мужавший в борьбе с народниками, был идеологией городских революционеров, в «светлом будущем» которых не было места массе «мелких хозяйчиков» (читай Ленина, Троцкого, Горького и др.). Неудивительно, что патриархальное крестьянство – это одна из историко-генетических фобий советской номенклатуры, поднявшейся в том числе и на подавлении этого слоя, можно сказать, на его костях.

17

Ещё один идеологический аспект рассматриваемой проблемы связан не столько с крестьянством, сколько с Россией, пусть и анализируемой сквозь призму крестьянской специфики. Коммунизм – универсалистская идейная система, т. е. такая, которая исходит из примата универсальных, всемирных (т. е. всеобязательных) законов и стадий развития по отношению к любой цивилизационной, религиозной и национально-страновой специфике. В этом смысле коммунизм, как и либерализм – прямой наследник Просвещения, его геокультуры. В России большевики пришли к власти, упирая на то, что они, как марксисты, знают универсальные законы истории, оседлали их и именно на этой основе ведут людей к победе коммунизма. 1926/27, 1941 и 1956 гг. внесли свои практические коррективы в курс партии, однако идейные («идеологические») установки остались прежними, плохо стыкующимися с любой национальной спецификой, насильно впихивающими её в прокрустово ложе «пятичленки». Более того, как это ни парадоксально, данные установки облегчили советской верхушке либеральный поворот конца 1980-х, когда универсальные законы и ценности антикапитализма сменили на таковые капитализма, а вот Россия с её «национальной» спецификой, её историей и культурой оказалась, как и прежде, досадной помехой. И если у большевиков в 1930-е годы стояла задача «нулификации», изъятия из социобиологического кругооборота «избыточного» крестьянского населения, то перед «необольшевиками», а точнее – неотроцкистами 1990-х годов встала более масштабная задача – изъятия избыточного вообщероссийского населения, но это отдельная тема.

Прокрустово ложе либеральных схем уже, чем у марксистов: вместо «пятичленки» (первобытность, рабовладение, феодализм, капитализм, коммунизм, первая стадия которого социализм) у них совсем уж тупая и примитивная «двухчленка»: «традиционное общество – современное (modern) общество» с обязательной модернизацией всех и вся (а то плохо будет). Тем не менее, либерализм использует универсалистский лексикон, чужд национальной специфике, а потому в позднем СССР оказался предпочтительнее «неопочвенничества» не только в идейном, но и в практически-властном плане. Здесь мы подходим, пожалуй, к самому глубинному фактору, определившему настороженно-негативное, мягко говоря, отношение советской номенклатуры к акцентированию патриархальности русской исторической специфики, причём настолько сильную, что аж в 1972 г. родившийся в самом начале НЭПа выходец из крестьян, номенклатурный работник Яковлев в статье вопиёт: идейная позиция неопочвенников опасна тем, что это попытка «возвернуть прошлое»! И это говорится через сорок лет после коллективизации! Ну что же, как говорил герой романа Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать» губернатор Вилли Старк, напугать, так уж так, чтобы внуки писались в этот день, сами не зная почему.