И последнее по счёту, но не по значению. Номенклатурщики шкурой чувствовали: либерализм – это свобода без равенства, т. е. свобода не для всех, а для избранных, для тех, кто «равнее» и кто это властное «равнее» сумеет превратить в собственность. Для всё более осознающей себя как противостоящей народу номенклатуры, особенно для послевоенного её сегмента, и тех, кто ещё моложе, это было самое «оно». Это оказавшееся по своим последствиям почти стивенкинговским «оно» и «выстрелило» в перестройку, «прорабы» которой с самого начала знали, к чему всё идёт, и в послеперестроечные годы откровенно в этом признались. «Марксизм Яковлева-72» легко превращался в «либерализм Яковлева-87» и «либерализм гайдаро-чубайсов» (и их кукловодов)-92 и после. И даже возможность разгула русофобии в 1990-е годы прочитывается в яковлевской статье «Против антиисторизма», заложена в ней. Статья эта, помимо прочего, наметила главных противников номенклатуры в ситуации выхода из кризиса системного антикапитализма и превращения его в уродливый примитивно-криминальный квазикапитализм. Эти противники – с одной стороны – работники умственного труда высокоразвитых отраслей науки и техники (а потому эти отрасли и нужно будет рушить, превращая в «лихие девяностые» сверхдержаву в полупериферийную помойку и барахолку; с другой – русский народ с его традициями, тысячелетняя русская история.

Во-первых, потому что, как уже говорилось, русский народ, русская система жизни некапиталистична, антикапиталистична по своей сути; в России возможен капиталистический уклад, весьма специфический, а не органичный, как у англосаксов, но Россия в целом не может быть капиталистической – для неё это форма умирания; «капиталистический прогресс» для России есть мерило её регресса и деградации; то, что вместе с этим развивается процесс дегенерации верхов – слабое утешение. Во-вторых, в советский период традиционная русская ценность – социальная справедливость – получила современную идеологическую форму и отлилась в особую социально-экономическую систему, обретя цивилизационно-формационное единство, не лишённое, впрочем, острых противоречий. В-третьих, главным образом именно русские в РСФСР, Белоруссии и на востоке Украины в наибольшей степени воплотили советскость, а вот в общесоюзном масштабе «советский народ» как историческая общность нового типа провалился (тем более что в других республиках, в отличие от РСФСР, советское руководство поощряло развитие национальных форм, в виде которых развивался национализм); мы могли это наблюдать уже в конце 1980-х годов, а в 1990-е произошёл взрыв национализма, причём не столько антисоветского, сколько антирусского, в бывших республиках СССР – и в якобы «цивилизованной» Прибалтике, и на «полуцивилизованной» Украине, и в «четвертьцивилизованных» среднеазиатских «станах». А вот большая часть русских и тех, кто реально относит себя к русской культуре и истории, действительно во многом стала советскими русскими (русскость приспособила под себя советскость) – непреодолимым барьером на пути регрессоров-капитализаторов.