Оба всадника поляне. Они привычней к такой жарище. Скандинавы совсем расклеились, даже не помогают, как обычно, сооружать башни, валяются кто в тени наших судов, вытащенных на берег, кто под деревьями на опушке леса, который начинается метрах в трехстах от моря.

- Болгары идут, - сообщает один их прискакавших. – Впереди конница, много очень, а за ними пехота, тоже много.

- Наконец-то! – облегченно произношу я и кричу в сторону наших судов: - Зажигайте сигнальные костры!

- Будем биться? – спрашивает второй гонец.

Никто, кроме нас с Хелги Стрелой не знает о договоре с ромеями, что штурмовать город не собираемся, а только выманиваем армию болгар. Мало ли, вдруг с нами не расплатятся?!

- Будем посмотреть, - на одесский манер отвечаю я.

На берегу загораются три больших костра, расположенных на расстоянии метров сто друг от друга. Дрова в них сосновые, дают много темного дыма. Это сигнал не только нашим воинам, которые от скуки рыщут по окрестностям в поисках добычи или охотятся, но и для ромеев. Три небольших и быстрых дромона вытащены на берег у высокого мыса милях в десяти от нас. Они появились там с неделю назад, после того, наверное, как разведка, а она у ромеев налажена отлично, донесла в Константинополь, что болгарская армия двинулась в сторону Константианы. На этих дромонах должно быть наше вознаграждение.

Они пригребли на следующий день, когда передовые разъезды болгарской армии появились у города, а мы заканчивали погрузку трофеев на свои суда. Один двадцативесельный дромон подошел к дубку и, лихо развернувшись, лег в дрейф в полукабельтове от него. В просторечии его называют хеландией, а арабы – шаландой. С кормы, где толпилось много людей в доспехах и без, начали спускать на воду шлюпку. На куршее стояли воины в доспехах. Судя по смуглой коже и черным бородам, это мардаиты – христиане из Ливии, сбежавшие в Малую Азию от исламского ига и превратившиеся в злейших врагов мусульман. В основном служат в военно-морском флоте или пиратствуют, поощряемые единоверцами-ромеями. На баке у дромона была надраенная бронзовая труба, повернутая к корме и напоминающая ствол пушки, и рядом что-то, что я принял за кузнечные меха. Наверное, это и есть устройство для выплескивания «греческого огня». Мне очень захотелось посмотреть его.

- Сейчас сам приплыву! – крикнул я.

У подветренного борта дубка стоял тузик, на котором я и переправился на дромон. Одет я был по византийской моде, причем в шелка, пусть и без золотого или серебряного шитья, так что не сильно отличался от чиновников, которые должны были передать мне деньги. Их было два: постарше, с короткой и наполовину седой бородой и очень широкой нижней губой, из-за чего казалась обвисшей, и молодой, лет пятнадцать, одетый богаче, ярче, видимо, «блатной» мальчик, прикрепленный к наставнику, чтобы учиться уму-разуму. У их ног на надраенной сосновой палубе лежали шесть кожаных мешка с монетами, видимо, по тысяче в каждом. То есть вначале было по тысяче, а теперь возможны варианты, потому что на всех шести отсутствовали печати, которые ромеи делают сейчас из пчелиного воска, живицы, мела и какого-нибудь красителя. Для золотых монет, как и для важных государственных посланий, используют киноварь, дающую яркий красный цвет.