Ил. 7. Литературный кружок при «Ёш ленинчи»
Второй ряд, слева направо: Азам Аюб, Каюм Рамазан, Сотти Хусайн, Абдулла Авлони, Тирегулов, Алим Шарафиддинов, Гайрати. Самое примечательное на этой фотографии – присутствие на почетном месте выдающегося дореволюционного джадида Абдуллы Авлони, который после 1920 года преимущественно хранил молчание Йер юзи. 1928. № 10. С. 14. Любезно предоставлено Библиотекой Конгресса США
Однако знамя советской власти в культуре у истоков «идеологического фронта» несли Маннан Рамиз и Бату. Рамиз занялся общественной деятельностью (сочетая, как многие, преподавание и журналистику) после революции. В 1920 году мы находим его во главе отдела народного образования Ташкентского старогородского совета, одновременно он активно участвовал в «Чиғатой гурунги». Заведуя отделом образования, в борьбе за вакуфные доходы Рамиз схлестнулся с улемами и в последующие годы, судя по всему, занял еще более радикальную позицию[837]. Он успешно продвигался по служебной лестнице, поднявшись до должности главного редактора ряда периодических изданий, включая «Туркистон» и «Қизил Узбекистон». В 1928 году Рамиз стал наркомом просвещения, главным редактором журнала по пропаганде латинского алфавита «Аланга» («Пламя») и журнала по распространению атеизма «Худосизлар» («Безбожник»), издаваемых ЦК КПУз. Бату был enfant terrible узбекской литературы. Его крайняя молодость и культурный радикализм шагали рука об руку. Бату являлся членом «Изчилар» (1918–1919) и «Чиғатой гурунги». Еще подростком издавался вместе с Фитратом и Чулпаном, принимал участие в дебатах о языке и культуре и ратовал за латинизацию в 1921 году, когда эта тема даже не поднималась в Туркестане. В том же году Бату уехал в Москву, где провел шесть лет, вернувшись в Узбекистан в 1927-м с дипломом экономиста и квалификацией партийного идеолога. Был назначен инструктором ЦК КПУз и начал недолгую карьеру в партии, поднявшись в начале 1929 года до наркома просвещения. В Москве пребывал в дружеских отношениях и с Фитратом, и с Чулпаном (который, по-видимому, помогал выбирать имя для сына Бату от его русской жены)[838], однако расходился с ними во взглядах. В 1925 году Бату публично порвал с Чулпаном, провозгласив:
После этого направление его поэзии, как и взгляды на наследие старших собратьев, стало еще более радикальным. В конце 1928 года Вату писал, что джадидизм так и не вышел за пределы «литературы медресе», а после революции «продолжал напитывать умы школьников ядом родины и нации»[840].
Это был новый, совершенно чуждый Абдурахману Саади, с которого мы начали настоящую главу, критический язык, которому присущи несколько ключевых особенностей. Он приписывал классовую принадлежность любому автору, чьи работы считались явно выражающими интересы этого класса. Он заключал в себе безграничную надежду на силу интернационалистического советского проекта облагодетельствования Средней Азии, а также клеймил любые ссылки на особые обстоятельства как национализм