Но на пути постижения этой истины для Овсянико-Куликовского возникло одно труднопреодолимое субъективное препятствие. В нем самом остро, болезненно проявилось противоречие между ученым и моралистом. У моралиста действия патологических личностей вызывали всегда одну и ту же реакцию: отвращение, отталкивание, «моральную тошноту». Собственно, оценку получало моральное зло, заключенное в анормальных, преступных деяниях, но моральный протест против подобных деяний неизбежно переносился на самих патологических субъектов. Овсянико-Куликовский признавался, что как человек моральный не испытывает никакого сострадания к душевнобольным преступникам; гуманистические чувства в нем молчат. По этой причине, считал он, ему не дано стать профессионалом-психиатром. Реакция морального отторжения ставила преграду между субъектом и объектом познания.

Однако с не меньшей силой заявлял о себе и антипод моралиста – ученый. С чем большей решимостью и твердостью демонстрировал Овсянико-Куликовский свою приверженность строгой моральной норме, тем непреодолимее ум его влекло к разгадке тайн патологии. В «Воспоминаниях», написанных в 1918–1920 годах, им предпринята попытка автопсихоанализа («Личное»); названия отдельных параграфов говорят сами за себя: «Интерес к анормальному», «Интерес к преступному». Проблема внутренней связи психической нормы и патологии стала не только стержнем научного творчества ученого, но и чертой, характеризующей направленность его личности.

Борьба моралиста и ученого протекала с переменным успехом; то один, то другой одерживал верх, но больше все-таки – ученый. Все более очевидной становилась для Овсянико-Куликовского та главная мысль, которую он со всей определенностью сформулировал уже на склоне лет, как резюме всего своего жизненного опыта. «…Я уразумел, что именно тут, в этой клинике (выше шла речь о клинике нервных и душевных болезней. – В. К.), спрятаны ключи к психологии «нормального» человека…»[661]. (Обратите внимание на закавычивание нормального – оно тоже показательно!).

Осознание вышеприведенной истины давалось ученому нелегко, он приближался к ней шаг за шагом. – Есть ли во мне хоть какие-то, пусть самые минимальные, зародыши чего-либо патологического? – спрашивал он себя. И отвечал: – Теоретически – да, но на практике я ничего «такого» не чувствую, не сознаю. При самом критическом отношении к себе не могу увидеть в своей личности ничего, кроме нормы, душевного и нравственного здоровья, – с добавлением разве что естественных характерологических нюансов, вроде умеренной меланхолии.