Как здорово, что есть он и что есть фабрика, и добрая тетя Дуся, и хорошие машины, и прочная нить, которая за день ни разу не порвалась. Если бы не было фабрики, что бы она делала весь день? У нее не хватило бы терпения ждать его, и она, наверно, бросилась бы в море с крутого берега и поплыла навстречу кораблю-лебедю.

Евдокия Петровна весь день поглядывала на свою балованную и радовалась за нее и грустила, что у самой-то вот это прошло-прокатилось. Горькая была молодость, военная.

Не стерпела Евдокия Петровна, подошла к Митьке. Спросила, кладя руку на плечо:

— Пришло, Людмила? — Она впервые назвала ее так, будто впервые увидела, что она уже никакая не Митька.

— Что пришло? — не поняла Митька и взглянула на уточины и затревожилась.

— Ну это самое…

Митька поняла. Потупилась, будто виноватая. И вот вспыхнула вся, зарделась, расцвела и ничего не сказала.

— Да, у всех бывает… Как почка на дереве весной, так и сердце должно открыться. Не запрешь его, бабье-то, неудержимое.

Митька промолчала. В ней все ныло от усталости и все пело от предчувствия чего-то необыкновенно радостного.

— Хорош ли хоть? Так бы и отдала тебе свое бабье, мудрое, как оно нужно в твои годы бывает! А потом уж и ни к чему оно. Только жалость одна, что не было вовремя.

— Что вы, тетя Дуся… — едва смогла выговорить Митька, а сама подумала о том, какая она счастливая и мудрость ей ни к чему, потому что все ясно без всякой мудрости. И тут она вспомнила, как он загрустил, когда она не разрешила ему обнять и поцеловать ее, и, уходя, оглянулся, когда прошел половину трапа. А если бы она разрешила, он оглянулся бы не один раз. И еще она подумала о том, как он страдает и мучается, взяв с чего-то в голову, что раз она не разрешила, значит, не любит. Это же надо только вообразить!..

Она заплакала горько и неутешно, и никакие расспросы подруг не могли вырвать из нее ни единого слова. Только когда все разошлись и рядом с ней осталась одна тетя Дуся, Митька с трудом выговорила:

— Я ему не разрешила…

— Что ты ему не разрешила? — голос Евдокии Петровны звучал строго.

— Обнять… Он хотел обнять меня. Поцеловать… на народе!

— Ну и правильно. Не реви. Руки у них всегда длинные. Вот и распускают, — сказала тетя Дуся.

А соседка по станку, жена рыбака, заметила осуждающе:

— Дура, все моряки так прощаются. Суровые люди, а сердцем что дети — чувствительные.

— Знаю я их чувствительность! — сказала сердито тетя Дуся. — Таким только своего достичь. Пока он не достиг, он под твоим окошком денно и нощно торчать будет.

«Откуда она знает?» — с ужасом подумала Митька.