Все это время Джон наблюдал за ним со всевозрастающим ужасом, глаза его готовы были вот-вот вывалиться из орбит. Ему пришлось отвернуться, внезапно он ощутил огромную тяжесть.

– Это нелегко, понимаете? Я имею в виду, что у меня никогда не было особенно четкого представления о собственной жизни. Но я совершенно точно не хотел становиться диктатором!

А ведь он давно мог додуматься до этого сам, все к тому шло.

– Джон, – тихо, почти мягко произнес Маккейн, – мы презираем людей вроде Саддама Хусейна не потому, что они диктаторы. Мы презираем их потому, что они преднамеренно убивают людей. Именно это превращает их в тиранов. Мы, Джон, не будем убивать людей – мы будем людей спасать. У нас такая власть, которой не было ни у кого, мы единственные, кто может оттолкнуть человечество от пропасти, к которой оно несется.

Джон поднял взгляд. Он колебался. Мысли его превратились в хаос.

– Я знаю, что это нелегко. У меня было двадцать пять лет на то, чтобы свыкнуться с этой идеей, и все равно мне было непросто.

– Да уж! – Собственный голос звучал странно, как-то хрипло.

– Я тоже всегда ходил на выборы. – Маккейн безрадостно рассмеялся. – Впрочем, за Джона Мейджора я своего голоса не отдавал.

Ему снова вспомнился ужин. Холодная отстраненность, с которой отнесся к нему премьер-министр.

– Думаю, я справлюсь с этим.

– Значит, мы продолжаем?

– Да.

– Я должен знать, что за мной стоите вы, Джон.

Джон вздохнул, ощутив на языке мерзкое ощущение предательства.

– Да. Я вас прикрою.

– Спасибо.

Пауза. Тишина. Сквозь открытое окно донесся звон колокола на Биг-Бене.

– Что мы будем теперь делать? – спросил Джон.