– Ну? – спросил он.

– Мы на месте, – произнесла она и обвела взглядом окрестности, словно желая убедиться, что все осталось таким, как она помнила. – Площадь Аугустусплац. Раньше она называлась Карл-Маркс-плац. Здесь все началось. – Она указала на красивое здание за колодцем. – Это опера. Напротив – Гевандхаус, концертный зал. – За ним возвышалось высотное здание, похожее на огромную приоткрытую книгу. – Это принадлежит университету, равно как и здание впереди…

– Началось? – переспросил он. – Что здесь началось?

Она посмотрела на него.

– Демонстрации. Восемь лет назад здесь еще была ГДР. Варшавский пакт. Мы жили за «железным занавесом», а вы, американцы, считались нашими врагами.

– Ах да, точно, – кивнул Джон. Восемь лет назад? Тогда его отношения с Сарой стремились к болезненному и неизбежному завершению. – Я смутно припоминаю. В то время пала Берлинская стена, верно?

Урсула безрадостно улыбнулась.

– Она не пала. Мы сломали ее. – Она смотрела мимо него, но на самом деле взгляд ее был направлен в прошлое. – Здесь все началось. Первые демонстрации в сентябре 1989 года. Здесь, в Лейпциге. В ноябре люди выходили на улицы уже по всей стране. Венгрия открыла западные границы, а девятого ноября была открыта граница и с Западной Германией. С ФРГ. А год спустя ГДР уже не существовала. – Она едва заметно вздрогнула. – Все это так легко говорить. А вот присутствовать при этом – совсем другое.

Она указала на довольно современное прямоугольное строение прямо напротив них: много белого цвета и стекла, большой барельеф над входом, покрытый чем-то темным.

– К этому месту я стремилась. Университет. – По лицу ее скользнула болезненная улыбка. – Голова на рельефе, кстати, вроде бы принадлежит Карлу Марксу. Эта штука сделана из литого металла и так связана с фундаментом, что пришлось бы снести здание, чтобы убрать ее. Только поэтому она еще здесь. – Урсула повернулась и указала на длинный комплекс зданий напротив. – Вот там я работала. На главпочтамте: всякие документы, печать счетов, глупое занятие. Тогда я считала случайностью, что университет находится так близко. Во время обеденного перерыва я иногда смешивалась со студентами и представляла себе, что я одна из них.

– А почему ты не была одной из них? – осторожно спросил Джон.

– Для этого мне нужно было закончить полную среднюю школу, а мне этого не разрешали. Не потому, что я была слишком глупа, а потому, что происходила не из той семьи. По политическим причинам. – Она подняла сумку и нерешительно забросила ее на плечо. – Политика. Все было дело в политике. Я долго держалась в стороне от демонстраций, не хотела еще больше привлекать к себе внимание… Я боялась. Все знали, что «штази»[66] фотографирует каждого, кто ходит на богослужения в Николаикирхе. И все равно ее посещало все больше и больше людей, даже когда церковь оказалась слишком мала для всех. После богослужения все выходили на улицу, на площадь Карл-Маркс-плац, а потом шли дальше, к вокзалу, по всему центру города, со свечами в руках, так мирно. Это доконало правительство: то, что все оставались мирными. Иначе у них появился бы повод вмешаться, понимаешь? Но так… Они проходили мимо «Рунден Эк», штаб-квартиры «штази», пели песни и ставили свечи на лестнице. И что было делать? Все ведь так безобидно, правда? А на самом деле это стало началом конца.