Мой друг Хромой занимает противоположную позицию. Я спрашиваю, случалось ли ему в чем-нибудь раскаиваться. Он отвечает без колебаний:

– Я раскаиваюсь во всем.

Я прошу его говорить серьезно.

– Серьезнее не бывает. Во всем без исключения.

Если бы можно было вернуться в начальный пункт и снова пройти весь жизненный путь от самой колыбели до сегодняшнего часа, он бы повторил его с расчетливостью шахматиста, подолгу раздумывая над каждым следующим ходом. И главным тут было бы желание (или надежда?), чтобы наша жизнь была прямым результатом нашей воли. Я – то, чем в каждый конкретный миг сам решаю быть, а не раб чьего-то плана или какой-то идеологии.

А вот по моим представлениям, бесконечное применение своей свободы на практике должно опустошительно действовать на человека. Понятая таким образом свобода – это кропотливый, изнурительный труд, она подобна опухоли и требует, чтобы ты был начеку двадцать четыре часа в сутки, обрекая себя на непомерное одиночество среди людей. В любом случае надо много учиться, чтобы быть свободным, и, как я подозреваю, немногие проходят через подобный фильтр – потому что не могут, потому что не умеют, потому что не хотят.

В ответ на мрачное пророчество этой анонимки я должен сказать, что раскаиваюсь далеко не во всем. Скажем так: я сожалею о многих вещах, хотя некоторые из них произошли по воле случая; другие – таких большинство – стали следствием неправильных расчетов, или моих ошибок, или ошибок в моем воспитании, или недостатков моего характера. Вывод такой: я в равных долях и оправдываю себя, и считаю виновным, покорно мирясь с собственной биографией, как и с данными мне природой чертами лица. Я рад, что в последний период жизни не изменял целому ряду моральных принципов, хотя видел вокруг мало по-настоящему ценного, и мне казалось, будто я шагаю по краю пропасти безразличия.

Есть люди, похожие на горные цепи, и резкие перепады в их судьбах напоминают чередование вершин с провалами. Сам я был скорее человеком-равниной, на которой выступали всего лишь два маленьких черных утеса – это Амалия и мой брат. Только эти двое дают мне поводы для раскаяния, достойные упоминания. Я глубоко сожалею, что столько лет прожил с Амалией. Мне горько, что не удалось установить дружеские отношения с Раулем. Остальная моя жизнь не вызывает у меня ни малейшего восторга, скорее наоборот, но и какими-то неизлечимыми ранами она, насколько я могу судить, меня не отметила. Пожалуй, мне следовало выбрать другую профессию. Пожалуй, разумнее было бы покинуть этот мир до вступления в зрелый возраст. Иногда, выходя из дому, я останавливаюсь перед портретом отца и говорю: