Но более всего потрясает читателя то, что герой Генделева описан как каратель, буквально купающийся в крови – и действующий при этом автоматически, бессознательно:

4

Общий очерк фигуры поэта здесь в духе Владимира Соловьева: Лермонтов – сам демон, его душа, как писал Соловьев, беспросветно погибла[473]:

3

– но именно поэтому – и у Соловьева, и у Генделева – он имеет некое знание запредельного происхождения: «Он приходил из-за реки…» – то есть побывав «по ту сторону» – очевидно, по ту сторону добра и зла; именно потому его словесность имеет такую подлинную власть над нами, что вгоняет в озноб:

Эта строфа полна спрессованного смысла: словесность Лермонтова – это романтическая лошадь, вставшая на дыбы, которую укрощает, вися на удилах, казачок – Азамат, и он же Казбич, и он же озноб. И вместе с тем – это прекрасноликая дикарка (Бэла и есть «прекрасная», хотя и не по-татарски); в память сюжета «Бэлы» лошадь и женщина взаимозаменимы. Этот озноб, несомненно, – пастернаковская «Лермонтова дрожь», которая есть жизнь: «Я жизнь, как Лермонтова дрожь, / Как губы, в вермут окунал»[474].

Суждение Соловьева о сверхчеловечестве[475], демонизме[476] и нравственной погибели Лермонтова и одновременно о его касании мирам иным[477] есть самое авторитетное о нем суждение в русской традиции, потом смягченное Мережковским (в эссе «Лермонтов – поэт сверхчеловечества») и поэтами XX века: «И за Лермонтова Михаила / Я отдам тебе строгий отчет»[478] (этот «строгий отчет» – цитата из «Журнала Печорина»[479]). Но Генделев идет дальше в своем восторге-ужасе перед сверхчеловеком. Ему недостаточно реальных грехов Лермонтова, его измывательства над женщинами и друзьями, это для него мелковато, и он нагружает Лермонтова грехами посерьезнее, делает его плейбоем-убийцей: «и с шашки слизывал мозги / побегом базилика». Прав ли Генделев?

Речь идет о правительственных войсках, планомерно продвигающихся в глубь Чечни, об экспедициях, в которых Лермонтов действительно участвовал, выказывая чудеса храбрости, но действуя в рамках общего военного предприятия. Каким же образом у Генделева могло составиться впечатление, что Лермонтов был «мясник» – убивал для собственного удовольствия?

Летом – осенью 1840 года Лермонтов принял участие в нескольких экспедициях в Чечню своего полка под начальством генерала Галафеева – в июле, сентябре и конце октября. В октябре ему посчастливилось самому стать командиром небольшого отряда. И это все – ни в 1837-м (в первой ссылке), ни в 1841-м он не воевал.

Конный отряд охотников (то есть добровольцев) Лермонтова был унаследован им от раненого Руфина Дорохова (1801–1852), известного своей отчаянной храбростью и неукротимым нравом, за который он подвергался постоянным разжалованиям в солдаты – и снова за отвагу производился в офицеры. Дорохов давно стал легендой к тому времени, когда Лев Толстой был на Кавказе. Известно, что этот отчаянный смельчак стал прототипом толстовского Долохова: в конце концов, горцы его все же изрубили насмерть на берегах Гойты[480].