Первая и лучшая переводчица Киплинга Ада Оношкович-Яцына[460] получила толстый том стихотворений этого поэта в августе 1921 года – от кого, в дневнике не говорится, но, вероятно, от Чуковского, главного петроградского англофила. Это мог быть том «Inclusive Verse» (1919), в который входило и стихотворение «The Native-Born». Весь следующий год Оношкович-Яцына над ним работала, и в 1922-м вышла книжка из двадцати двух «Избранных стихотворений» Киплинга в ее переводах.

Тетради дневников Яцыны за этот период уничтожены. Причины тому могут быть как политические, так и личные: с весны 1920 года развертывался страстный роман между нею, двадцатидвухлетней девушкой и начинающей переводчицей, и ее мэтром по Литературной студии Дома искусств Михаилом Леонидовичем Лозинским, зрелым поэтом и семейным человеком. Ради этой любви Яцына осталась в Петрограде, когда эмигрировала ее семья[461]. Григорий Кружков объясняет блистательность ее переводов Киплинга именно тем, что они создавались в сотрудничестве с Лозинским – она ведь сама пишет в дневнике, что тот их правил[462].

«Туземца» нет ни в составе двадцати двух переводов Ады Оношкович-Яцыны[463], напечатанных в ее книжечке 1922 года, ни в ее переиздании – в сборнике 1936 года, вышедшем после ее смерти в 1935-м (от неудачной операции). Можно объяснить это отсутствие в сборнике 1922 года демонстративно «империалистическим» пафосом стихотворения. Но что и в 1936-м этот гипотетический перевод не всплыл, и бриковский оставался (до недавнего времени) единственным, видимо, означает, что Яцына этого стихотворения не переводила вообще.

Так как же могло киплинговское стихотворение быть известно Мандельштаму к 1931 году? Английского он не знал, Киплинга читал в переводах, дважды упомянул «Книгу джунглей» (1893–1894; русские переводы – с начала 1900-х): в его «Кассандре» конца 1917 года человек (А. Ф. Керенский, которому эти стихи посвящены) «Волков горящими пугает головнями – Свобода, Равенство, Закон»[464]. Г. Кружков увидел тут сходство с той сценой «Книги джунглей», где Маугли спасает старого вожака Акелу от смерти: «Маугли опустил сухую ветвь в огонь, и ее мелкие веточки с треском загорелись. Стоя посреди дрожащих волков, он крутил над своей головой пылающий сук». В 1934 году в очерке «Сухуми» Мандельштам снова вспоминает о «Книге джунглей»: «Боюсь, еще не родился добрый медведь Балу, который обучит меня, как мальчика из джунглей Киплинга, прекрасному языку „апсны“»[465].

Итак, Мандельштам стихотворения «The Native-Born» знать не мог. И тем не менее можно допустить, что оно могло быть известно в ленинградском литературном кругу в какой-то русской версии, в чьем-нибудь другом переводе или пересказе на русский, или, по старой традиции, во французском переводе, полезном для русских переводчиков, до середины XX века знавших французский, как правило, лучше английского. Известно именно потому, что было заведомо самым «одиозным».