У Киплинга этот прием «обнажается» прямо и внятно: «Let a fellow sing o’ the little things he cares about» («Так славьте же вещи, которыми мы дорожим»). В переводе не сказано, однако, что это именно «маленькие вещи», которые ввиду самой своей хрупкости и необязательности столько значат для памяти чувств. У Киплинга сюда подключается целая цепь метонимий, охватывающих впечатления индийского детства и первого дома: «За утро на кровлях железных, Звенящих от наших шагов, За крик неподкованных мулов, За едкую гарь очагов». Кроме этих «маленьких вещей», Киплинг приводит метонимические приметы самых разных краев, входящих в империю. Вот Южная Африка, где Киплинг подолгу жил: «To the home of the floods and thunder, / To her pale dry healing blue – / To the lift of the great Cape combers, / And the smell of the baked Karroo» («За родину ливней и грома, За ту, чья целебна лазурь, И запах сухих плоскогорий, И волны у мыса Бурь!»); вот Англия: «За тихую славу аббатства (Без этого нет англичан!)», то есть Вестминстерского аббатства, где погребена сама английская история. Есть даже целая строфа, где стереотипная формула «овцы на тысяче холмов» обозначает Новую Зеландию. Переводчик, однако, сделал овец «буйволами в тысяче чащ», что плохо вяжется с описываемой здесь же умеренностью климата этой колонии: «To the smoke of a hundred coasters, / To the sheep on a thousand hills, / To the sun that never blisters, / To the rain that never chills (За плаванье шхун каботажных, / За буйволов в тысяче чащ, /За дождь, не грозящий ознобом, / За солнце, чей луч не палящ…)».
Суммируем: по целому ряду идейных, структурных, жанровых, интонационных и просодических черт, по ведущей роли метонимий, а также по ощутимой внутренней полемичности с «ценностями современности» стихотворение Киплинга «предвещает» мандельштамовский короткий тост. И, хотя невозможно доказать ни знакомства поэта с английским оригиналом, ни наличия неизвестного нам неопубликованного перевода, существование его (или какого-то следа его, или даже проекта его) весьма вероятно в близком Мандельштаму круге литературного общения. Это делает небесполезным введение «The Native-born» в список предположительных мандельштамовских претекстов.
Гюрза Тенгинского полка: генделевская ода Лермонтову
Гюрза Тенгинского полка: генделевская ода Лермонтову
В Израиле любили русские книги. В конце XIX – начале XX века первая волна русских евреев, строителей страны, привезла с собой Лермонтова, Некрасова и Фруга, а жизни училась по позднему Льву Толстому – кибуцник, так сказать, одной рукой пахал, а другой листал его поздние статьи. Вторая волна приехала в революцию – с Блоком. После Второй мировой советские евреи принесли любовь к Есенину. Эта волна вывезла и особенно трепетное отношение к «Войне и миру» Льва Толстого. «Какое мне дело до того, как Толстой искажал исторические источники о 12-м годе? Я с „Войной и миром“ прошел три войны, я сам был капитан Тушин, я вот этими руками бросал в них снаряды!» – как сказал нам в Тель-Авиве один бригадный генерал (три войны были кампании 1956, 1967 и 1973 годов). В 1970-е уже наше поколение прихватило с собой Веничку Ерофеева (его первая публикация на Западе появилась в 1973-м в иерусалимском альманахе «Ами») и Иосифа Бродского. Сейчас переводят Акунина, Битова, Пелевина. Книги пока еще читают.