— Всю свою жизнь я не мог ничем распоряжаться. Всю свою проклятую жизнь. Ни собой, ни тем, что происходило с теми, кого я любил. И я знаю: ты понимаешь, каково это. Именно поэтому я не могу понять, как ты могла так поступить. Лгать мне, скрывать все это от меня, не оставить мне выбора. Словно мое слово ничего не значит. Словно ты владеешь мной. Неужели именно так ты и думаешь? Ты думаешь, что если я раб, а ты свободная женщина, то у тебя есть право распоряжаться нашими жизнями? Диктовать, как жить мне?

— Нет! Я так не думаю, не думаю, что…

— Тогда почему ты так поступила? — Он смотрит на нее так, будто видит впервые в жизни.

— Я не хотела, чтобы тебе было стыдно, — выпаливает Амара. — Я думала, ты будешь благодарен мне за то, что я приняла это решение сама. Что избавила тебя от унижения, которое тебе пришлось бы испытать, если бы ты согласился уступить меня другому мужчине.

— Думаешь, ты избавила меня от унижения, когда сегодня я увидел тебя с ним? Что я должен быть благодарен тебе за это?

Его презрительные слова причиняют Амаре почти физическую боль, и в ней поднимается злость.

— Я делаю это только потому, что больше в этой семье нет никого, кто мог бы заработать хоть какие-то деньги! Как, по-твоему, нам защитить нашего ребенка? Думаешь, любви моих родителей было достаточно, чтобы спасти меня от рабства? Я бы отдала их любовь в обмен на приданое, тысячу раз бы отдала. Без денег ничто ничего не значит. Ничто.

Они смотрят друг на друга, и Амаре становится тошно; она не может забрать назад свои слова и то, каким ничтожным сейчас выставила Филоса.

— Ты говоришь как Феликс, — произносит он.

Филос встает с кровати, подходит к стулу, на котором лежит его плащ, и одевается, его руки дрожат от злости и отчаяния.

— Филос, пожалуйста, не уходи от меня. Пожалуйста, поговори со мной…

Филоса прорывает.

— Так ты теперь хочешь поговорить? — орет он. — Когда ты уже все решила? Ну и о чем ты хочешь поговорить? Или ты просто сядешь и расскажешь мне, как я должен жить своей никчемной жизнью, пока тебя не будет?