Пути, которыми движутся вещества и грезы, далеки друг от друга, но аналогичны. В этом смысле я и утверждаю, что между материей и воображением нет разрыва. Позволю себе сказать, что по этому единому полю пробегает одна и та же иннервация и подчиняет его отдаленные, столь несхожие и, казалось бы, во всем противопоставленные полюса каким-то общим маршрутам и нормам, которые если и не полностью идентичны, то по меньшей мере согласованы и взаимосвязаны, однотипны[916].

Пути, которыми движутся вещества и грезы, далеки друг от друга, но аналогичны. В этом смысле я и утверждаю, что между материей и воображением нет разрыва. Позволю себе сказать, что по этому единому полю пробегает одна и та же иннервация и подчиняет его отдаленные, столь несхожие и, казалось бы, во всем противопоставленные полюса каким-то общим маршрутам и нормам, которые если и не полностью идентичны, то по меньшей мере согласованы и взаимосвязаны, однотипны[916].

Такая рискованная теория, систематическая гипотетичность не просто открывают перспективу построения новой науки – они сопровождаются одушевлением, выливающимся в поэтическую прозу, которая заставляет мерцать слова и таким образом рассказывать о том, чему в будущем, возможно не столь далеком, предстоит найти подтверждение на языке уравнений. Обобщенное знание, каким его желал видеть Кайуа, могло находить выражение лишь в форме лирического предвосхищения, через дерзкую экстраполяцию существующих научных достижений. Если нельзя прямо сейчас найти исчерпывающие формулы для «логики воображаемого», продолжающей логику организации материи, – почему бы не отдаться полету воображения, рисующего логику?

Итак, порвав с поэзией, Кайуа встречается с ней вновь, – не возвращаясь назад, но пройдя до конца путь, по которому думал от нее удалиться. И сам откровенно в этом признается:

Обнаружить или вычислить алфавит – дело бесконечно более трудное и редкое, чем сочинять, чем исторгнуть из себя крик, признание, мгновенную вспышку: одним словом, стихотворение. Я искал и ищу в этом мире, ограниченном для бога, но неисчерпаемом для смертного, его элементарную основу, шифр, точнее – алфавит. Пустая затея. И хорошо еще, если в этих поисках, всегда отвергавших поэзию, мне случалось вдруг наткнуться на стихотворение[917].

Обнаружить или вычислить алфавит – дело бесконечно более трудное и редкое, чем сочинять, чем исторгнуть из себя крик, признание, мгновенную вспышку: одним словом, стихотворение. Я искал и ищу в этом мире, ограниченном для бога, но неисчерпаемом для смертного, его элементарную основу, шифр, точнее – алфавит. Пустая затея. И хорошо еще, если в этих поисках, всегда отвергавших поэзию, мне случалось вдруг наткнуться на стихотворение[917].