Объяснение в том, что ныне существует внешнее чувство, обладающее своим бытием единственно в соотнесении с настоящим мгновением. Ибо разум соприкасается с тремя отдельными моментами времени, поскольку он воспринимает обстоятельства настоящего, вспоминает события прошлого и предвосхищает будущее. Но внешние ощущения не обладают никаким предвосхищением будущих событий, и равно так же они не подвержены никакому чувству, сходному с предвкушением или надеждой, не имеют они и воспоминаний о прошлых обстоятельствах; но по природе способны они лишь пребывать под влиянием того, что приводит их в движение в настоящий момент и присутствует на самом деле. Филон Александрийский. Аллегорическое толкование 2:42–43

Объяснение в том, что ныне существует внешнее чувство, обладающее своим бытием единственно в соотнесении с настоящим мгновением. Ибо разум соприкасается с тремя отдельными моментами времени, поскольку он воспринимает обстоятельства настоящего, вспоминает события прошлого и предвосхищает будущее. Но внешние ощущения не обладают никаким предвосхищением будущих событий, и равно так же они не подвержены никакому чувству, сходному с предвкушением или надеждой, не имеют они и воспоминаний о прошлых обстоятельствах; но по природе способны они лишь пребывать под влиянием того, что приводит их в движение в настоящий момент и присутствует на самом деле.

Тем самым Ева интерпретируется как символ или аллегория чувственного мира, в противопоставлении с умственным или духовным миром, который ассоциируется с мужским образом Адама (Филон полагает, что женщины явно менее рациональны, нежели мужчины – в античные времена этот мотив был привычен). И еще Филон считал, что буквальный смысл Библии очень во многом уступает ее скрытому духовному значению: «Может, когда-то и существовал человек по имени Самуил, но мы постигаем Самуила из Священного Писания не как живой состав тела и души, а как разум, ликующий в служении Богу и в поклонении Ему» [25].

Ориген обращается к аллегории примерно так же, и, например, притчу о добром самаритянине описывает так: образ доброго самаритянина надлежит понимать как Христа; путешествие из Иерусалима в Иерихон – это наше собственное падение от небесного к земному; разбойники, напавшие на путника – это враждебные духовные силы или демоны; гостиница, в которую самаритянин отвез путника для того, чтобы дать тому приют и излечение – это Церковь, и так далее [26]. Ранее примерно так же рассуждал Ириней Лионский [27], и во многом очень сходная интерпретация появится позже у Августина [28]. Буквальный смысл для этих авторов не представлял проблемы, и нет, он не был тривиален – даже напротив, – но они мыслили в терминах дополнительного символического или метафорического измерения, воспринимая его как часть богатства текста. Августину предстояло провести сходную линию рассуждений в связи с историей об Исходе: «…люди, как гласит о том Ветхий Завет, освобождены из Египта; люди, как гласит о том Новый Завет, освобождены от дьявола… И как египтяне преследовали иудеев до самого моря, так и христиан преследуют их грехи до самого крещения» [29].