Ацилут — это действительно эманация, но не в смысле уменьшения того, что испускает. Идея, что свет не угасает от излучения, взята, как доказывает терминология, из притчи в Midrash Tanhuma о Числ. 11:17, где используется глагол ацал. В то же время, это также вполне согласуется с Плотином, для которого источник эманации не терпит уменьшения силы в результате передачи этой силы продукту. Но для каббалистов Жероны эманация всегда остаётся с Богом и не уходит от него. Эта эзотерическая концепция может скрываться за толкованием данного стиха у Нахманида, где при обсуждении идеи ацилут он открыто отвергает его толкование как потока и, напротив, выводит слово из еврейского эцел, «возле», как то, «что остаётся с Богом». Весьма возможно, его полемика была направлена на переводчиков, толковавших ацилут в смысле потока. Его возражение может отражать эзотерическую терминологию, что можно видеть в его комментарии к Йецира, где он сам использует для появления сефирот ту же идею потока (хамшаха), которую отвергал в вышеупомянутом отрывке комментария к Торе[832]. Здесь очевидно противоречие между теософическим и неоплатоническим определениями концепции эманации. Когда Азриэль определяет сефирот как посредника между Единым и многим, он, тем не менее, в то же время старается избежать вывода, что эти промежуточные сущности существовали вне сферы божества — этот вывод бы прямо противоречил решающим интересам теософической концепции Бога. Сефирот — это «der Gottheit lebendiges Kleid», живое одеяние божества, если процитировать Фауста Гёте; но эти «одеяния» (весьма популярный в этом кругу образ) не того рода, что отдалён от божества; это формы его проявления. В более мистическом смысле, в самом деле, ацилут представляет имя или имена Бога, как показала предыдущая глава. Эта теософическая концепция сохранилась в Жероне. Творение может существовать только в той степени, в какой в нём вырезано имя Бога[833]. Откровение имени — это настоящее откровение, и Тора — это не просто скопление имён Бога, а по самой своей сути ничто иное, как само это имя. Это учение, переносившее изначально магическую традицию в строго мистическую, впервые было явно выражено в Жероне, и оттуда добралось до автора Зогар[834]. Мистицизм света для эманации и мистицизм языка для божественного имени остаются двумя главными средствами, при помощи которых может быть описан мир сефирот.

Для Нахманида десять сефирот — это «внутренняя сущность» букв. Начало и конец Торы вместе составляют, согласно мистическому каламбуру, «сердце», ’РЗ, творения; в терминах гематрии, традиционного мистицизма чисел, числовое значение слова (тридцать два) также указывает на тридцать два пути мудрости, действующие в нём. Это «сердце» — ничто иное, как «воля» самого Бога, которая поддерживает творение, пока действует в нём. Ибо оно становится «Ничто», 27 (те же две буквы наоборот), как только воля изменяет направление и возвращает все вещи к их изначальной сущности, «как тот, кто делает вдох». Но это возвращение всех вещей к их владельцу также является их возвращением к мистическому чистому Ничто[835]. Изначальный исток творения заключался в появлении хокма из бесконечной полноты «высшей короны», или воли, в акте ограничения, иимиум, в котором всеобъемлющая божественная кабход была ограничена. Это ограничение света сначала породило тьму, в которую затем потёк ясный свет хокма. Таким образом, мы находим у Нахманида старейшую форму учения о самоограничении Бога при творении, которое, однако, не является сжатием самого эйн-соф, как учили поздние каббалисты, а первой сефиры[836].