«Да-а! Мог бы и догадаться, что этот ливень ненадолго, — сокрушенно подумал Павел Федорович. — В солнечный день так внезапно начался; облака не грозовые, низкие… По хорошему-то надо было переждать», — размышлял он, уже стоя в подъезде и звоня в квартиру брата, как обычно безуспешно пытаясь изобразить какую-то мелодию.

Дверь никто не открывал. Тогда Павел Федорович, подождав для проформы какое-то время, даже несколько дольше, чем ему хотелось бы, позвонил снова, уже сильнее и продолжительнее. Из квартиры по-прежнему не доносилось никаких признаков жизни. «Возможно, никого нет», — подумал он, и в очередной раз приложившись к кнопке, просто застыл, слушая монотонный звук звонка. Он стоял так с минуту, а когда все-таки перестал звонить, то понял, что в этот раз за дверью кто-то был. Раздался глухой удар, будто с другой стороны к двери приставили мешок с сахаром, замок звонко щелкнул и дверь отворилась.

Не дожидаясь приглашения, Павел Федорович прошел внутрь. Оказавшись в квартире, он поднял голову и уже открыл было рот, желая начать разговор, но так и не смог произнести ни слова, с трудом признав в стоящем перед ним человеке своего племянника.

В коридоре было сумрачно (Роман почему-то не включил освещение), но Павел Федорович стоял к нему почти вплотную и в пробивающемся с кухни свете смог хорошо разглядеть. Роман был одет только в трико и старые тапки, с совершенно оголенным торсом; он совсем ссутулился и, понурив голову, искоса смотрел на Павла Федоровича обессилевшим взглядом. На его, крайне исхудавшем и необычайно бледном лице, крупными складками свисала кожа, особенно скопившаяся под нижними веками. Щеки Романа были покрыты двухнедельной щетиной и такая небритость особенно не соответствовала ему: волосы на его лице были очень редкими и к двадцати шести годам отрастали несуразными островками, покрывая только часть над верхней губой и самый кончик подбородка, отчего он сильно комплексовал и в обязательном порядке каждое утро начисто брился. Сейчас же у него образовались уже самые настоящие бородка и усики, имевшие совершенно бесформенный и безобразный вид, а на щеках и шее то тут, то там торчали одинокие длинные черные волоски. Голову Роман также, похоже, не стриг уже много недель подряд: его длинные засаленные до блеска волосы торчали колтунами в разные стороны; слева они были сейчас примяты, и с этой же стороны кожа на его лице сильно слежалась и пестрела вмятинами и неровностями, особенно явственно выделявшимися благодаря ярко-красному узору в местах, где капилляры оказались зажаты особенно сильно. По всему было видно, что Роман пролежал в одном положении на левом боку несколько часов; вместе с тем вид он имел, хотя и совершенно измученный, но отнюдь не заспанный.