Вот они!

Несутся в воздухе навстречу моим очам — чернокрылая ласточка, серебристый соловей и пестрый удод. Но тщетно ласточка реет кругами, тщетно поет в моих, кудрях соловей, тщетно удод клюет костяным шильцем золотые сандалии. Никто уже не в силах вернуть им человеческий облик — Олимп опустел. Храмы разрушены. Жертвенники пусты. В Греции не уцелел ни один эллин.

Мой взгляд смещается к северу — там, за широкой равниной, на которую холм, где я стою на крыше невысокого храма, спускается крутым и голым обрывом, глаз цепляется за горное ущелье, где бьется в теснинах камня извилистый пенный Кефис. Из ущелья река мчит свои мутные, быстрые, без отражений воды мимо бесплодных холмов из камня и глины, мимо серых от пыли и солнца ив, пока поток не глотает черное жерло известковой пещеры.

Осталось взглянуть на восток.

Там, на востоке, темнеет синяя даль горного хребта, виднеются еще одни молчаливые руины. Это развалины Херонеи, родины Плутарха, похожие на брошенное под стрехой гнездо ласточки. Ни один звук не возникает из груди истории, ни один птенец не распахивает поющего горлышка. А ниже, ниже видна — в сиреневой дымке безмолвия — гладь легендарной долины, где прошла роковая битва греков против македонских фаланг Филиппа. 338 год до рождества Христова! Победа Филиппа над коалицией греческих городов так ужасна, что отныне и навсегда Эллада брошена к ногам Македонии. Тут, тут началась гибель Олимпа!

Пиц, пиц!

Роу, роу.

Ити, ити… напрасно кричат несчастные птицы. Они погибли для вечной жизни. В отчаянии они слетаются к моим глазам и клюют в мраморный белок, целя клювиками в роднички двух зрачков. Боги бессильны превратить их в людей. Я навсегда закрываю тяжелые веки и просыпаюсь в слезах…

Что означает столь странный сон?

Я допиваю холодный кофе и отсылаю со стюардессой на кухню холодную птицу.

Генерал встретил меня в прекрасном настроении, но в черных очках!

Эхо снял очки и показал воспаленный глаз, оттянул указательным пальцем нижнее веко:

— Представляешь мне — мне! — в глаз попала соринка. Металлическая, — и он зловеще расхохотался.

Я разглядел кровавую черту на белке.

Он снова надел очки, и я уже не смог следить за выражением глаз и угадывать настроение маэстро, кото,-рое переменчиво как погода над морем.

— Ну-с, Герман, что ты сам думаешь обо всем этом? Впервые за последнее время Учитель поинтересовался мнением ученика. Вот мой ответ:

— Я думаю, что многое стало ясно. И главное — то, что она не приближается к вам, маэстро. Она все дальше и дальше. За границей. Она наверняка доплыла до финского берега. А личные вещи утопила в море… Это досадно, да. Но угроза уменьшилась, а может быть и вообще сведена на нет. Наконец, мы знаем о ней очень много. Знаем ее последнее имя — Лиза Розмарин. Она уже не может играть для вас роль судьбы. Судьба — всегда неизвестное с двумя нулями. Судьба неотвратима, если не угадана. В нашем случае этого нет. Мы видим — и ясно! — руку судьбы, а раз так, значит ее можно вполне отвести. Я думаю, можно теперь спать спокойно, она слишком далеко.