— Наверное… — промямлил я, понимая всю глупость собственных слов и в тоже время чувствуя их неясную правильность.

— Да, Гермес, пергамент был у нее под рукой, все в той же сумке из шкуры черной овцы, вывернутой наружу… Когда Аполлон выпустил все свои стрелы и стал безоружным, она подплыла к самому берегу и открыто вышла на землю Хиоса. И тут Аполлон перепугался. Потеряв голову от страха, он принял облик коня, чтобы затеряться — пятым — среди четырех коней Гёлиоса, что паслись на свободе.

— Седой жеребец-альбинос с прямым фаллосом…

— Наконец-то ты вспомнил, Гермес! — оживился Гип-нос, — Да, белокипенной масти… но кони Гелиоса были так солнечны, что на их фоне белый жеребец-Аполлон казался черным. И Гepca легко разгадала обман, она достала из сумки лук Эрота и послала в коня любовную стрелу и поразила ею грудь Аполлона. Захваченный страстью бог устремился к ней, словно к кобыле, и когда он встал на дыбы, вскинув передние копыта вверх, чтобы покрыть Гepcy, истребительница богов обратилась к вещим мойрам и спросила у них: «Какая смерть лежит на совести Аполлона самым темным грузом?» И мойры ответили хором, что самой вопиющей и несправедливой была казнь Марсия, вся вина которого состояла в том, что он прекрасно играл на авлосе — двойной флейте — чем вызвал жгучую зависть у Аполлона. Он живьем содрал кожу с флейтиста и прибил к сосне

Пусть сделанное будет оплачено, сказала Гepca, и взяв из руки Клото веретено жизней, распорола острым концом коня с головы до паха и, погрузив руки в теплый живот, вытащила на свет все его внутренности на съедение рыбам, а затем ободрав кожу с коня прибила ее к корабельной сосне.

Так Гepca победила Музагета и хранителя Афин, лучезарного Аполлона.

Только кожа его осталась бессмертной, вечно прибитой к сосне на горящем Хиосе… Иногда по ночам, особенно в долгие зимние ночи, я могу рассмотреть как она еще сверкает там, за последней античной чертой… Порой, ее блеск ярок как свет золотой Iecnep.

— Объявили последний заезд, — прервал я рассказчика.

— Я не хочу больше проигрывать. Наредкость неудачный день.

— Поставьте на Жребий.

— Ты так считаешь, Гермес? — и мой Гипнос оглянулся к букмекеру, который дремал за кружкой пива с долитой водкой, — Боря, запиши в последнем круге Жребия. Две по пятьсот. В долг.

— В долг до весны? — очнулся пузан, — Нет, только наличку.

Я отдал все что у меня было.

Букмекер забрал деньги необъятной рукой и записал ставки в блокнотик.

Официант уже сдирал клеенки с пустых столиков. Незнакомец, называвший меня Гермесом, заказал еще пару стопок.