— Пожалуйста, если мы можем чем-то помочь, позвольте нам… — запинаясь, начал я, но Элен шагнула вперед.

— Позвольте мне остаться, — тихо попросила она Тургута. — Я хочу знать, как это делается.

Я задумался, с какой стати она так рвется к этому знанию, и меня посетила мысль, достаточно сюрреалистичная, что Элен как-никак этнограф. Тургут ожег ее взглядом, но, кажется, молча смирился и снова склонился над другом. Я все еще надеялся, что ошибся в своей догадке, но Тургут шептал что-то на ухо другу, взял и стал гладить его руку.

Потом — и это было самое ужасное во всем, что случилось, — Тургут прижал руку друга к своему сердцу и издал пронзительный вопль. Слова его, казалось, дошли к нам из глубины истории, не только слишком древней, но и слишком чуждой, чтобы мой слух мог уловить в нем отдельные слоги: горестный вопль, сродни призыву муэдзина, какой мы каждый день слышали с городских минаретов, только в крике Тургута звучал призыв не к молитве — к аду, цепь нот, словно вырвавшихся из глоток миллионов устрашенных солдат в тысячах военных лагерей оттоманского войска. Я видел как наяву развевающиеся знамена, блестящие на солнце ятаганы и кольчуги, прекрасные и изуродованные молодые лица, тела; слышал крики людей, отдающихся в руки Аллаха, и вопли их далеких матерей и отцов; обонял гарь пожаров и вонь мертвечины, серу пушечных выстрелов, горящие шатры, мосты и обугленные тела коней.

И всего страннее показались мне прозвучавшие в этом реве знакомые слова: «Казиклу бей» — «Сажатель-на-кол». Словно посреди хаоса возникла вдруг чужеродная фигура — всадник в черном плаще, кружащийся среди многоцветья толпы, яростно ощерившийся, мечом срубающий головы турок, которые тяжело катятся по земле в своих остроконечных шлемах.

Голос Тургута затих, и я снова увидел его на коленях перед умирающим. Элен стояла рядом со мной — настоящая, живая, и я открыл рот, чтобы спросить ее о чем-то, и тут увидел в ее лице отражение своего ужаса. Невольно мне вспомнилось, что в ее жилах течет кровь Цепеша. Она на мгновенье обернулась ко мне, ее бледное, но спокойное лицо — наследие Росси, наследие благородных патрициев, англов и тосканцев, и несравненную доброту Росси в ее глазах. Думается, в тот миг — а не дома, в тесной церквушке моих родителей, перед лицом священника — она стала моей женой. Тогда я обвенчался с ней сердцем и на всю жизнь предался ей.

Тургут же молча опустил цепочку четок на сердце друга, отчего его тело чуть затрепетало, и взял с потускневшего бархата шкатулки орудие длиннее моей ладони, изготовленное из яркого серебра.