— Что ты наделала?!

— Сказала ей! Сказала! — Голос стал пронзительным, истерическим. — Сказала, как сильно ты любишь меня, как трахнешь меня. Сказала, что она жирная еврейская корова, а дырка между ног у нее...

— Заткнись! — Голд угрожающе нависал над ней. Гнев разливался по телу, распирал, разрывал его, как разрывает вой сирены мирную ночь. Она пятилась от него по Широкой постели, а телефонный провод, волоча за собой перекрученные простыни и упавший аппарат, соскользнул на пол и полз, как змея. Это было жутко.

— Сказала ей, что ты ее больше не хочешь, а хочешь только меня. Сказала, что из нее воняет, а я вымываю эту вонь...

— Заткнись!

— Что ты любишь меня, ты не любишь ее, никогда не любил, скажи, скажи ей, Джек, скажи, что ты любишь меня...

— Заткнись! — Он шагнул к ней, поднял руку. Уставился на ее окровавленный рот, рот, который не хотел молчать, который погубил его.

— Сказала ей, что она тебе больше не нужна, нужна я, только я! — сердито прорыдала она, дернула на себя простыню, задела провод, и телефон опять пополз по полу.

— Заткнись!

— Сказала ей, она просто жирная еврейская бабища, она не нужна тебе, она и ее отродье...

Уэнди?

— И никто, кроме...

— Заткнись! Заткнись!

— Жирная еврейская сука! Бесцветная образина!

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Он опять ударил ее, повредил руку об скулу.

Она вскочила, схватила трясущимися руками его револьвер.