— Напивается в здешнем баре до чертиков, потом на пианино играет.

— Он что, пианист? — спросил Магеллан, потягивая пиво и глядя через раздвижные двери балкона на взморье.

— Да, — многозначительно произнес Ромо, кивнув головой. — Прекрасно играет. Я люблю его слушать.

Магеллан хихикнул и с презрительной усмешкой повернулся к толстяку.

— И часто он бывает в баре? — снова вступил в разговор Зунига. — По каким дням?

Ромо так высоко вскинул плечи, что расстегнулась рубашка, обнажив жирную коричневую грудь, густо заросшую волосами.

— Трудно сказать, по каким именно дням. Но всегда поздно, за полночь. Приходит и пьет. А когда Гектор, штатный пианист, отдыхает, играет вместо него.

Зунига откинулся на спинку стула и опять переглянулся с Магелланом. Ромо в замешательстве спросил:

— Ну что, это он?

Зунига скатал из обертки шоколадного батончика плотный шарик и осторожно положил в пепельницу.

— Не исключено.

Ромо широко улыбнулся, обнажив плотный ряд золотых зубов.

— Шеф должен быть мною доволен. Ничто мимо меня не пройдет.

Пусть Ромо похваляется, им это до фонаря. Главное — дело. И Зунига сказал:

— Нужна машина...

Ромо не дал ему договорить:

— Берите мой «кадиллак». Самая лучшая машина в Сан-Лукасе.

— И самая приметная, идиот, — не выдержав, рассмеялся Магеллан.

Ромо явно обиделся, и Зунига поспешил загладить неловкость:

— Нам нужен автомобиль попроще, самый что ни на есть заурядный... Не новый и не очень старый, что-нибудь среднее. Comprende?[25]