— Нет, видать, есть только один путь. Потому что ты — это ты, и у тебя не может быть другого пути. Так тому и быть. — Она сжала его руку своей. — Приемлю все, чему суждено быть. Карма. Потому что я люблю тебя и только тебя. — Она медленно взяла его руку и прижала ее к своему животу. — Но только я хочу, чтобы ты знал, что наше будущее неразрывно связано с будущим того, кто сейчас во мне. Обещай, что ты сделаешь все от тебя зависящее, чтобы не поставить его будущее под угрозу.

— Жюстина, ты хочешь сказать... — но он уже отлично понял, что она хотела сказать, — ...что у нас будет дитя?

— Ты рад?

— Я? Еще бы! — ответил он, целуя ее. — А когда?

— Ранней весной.

— Ребенок, — раздумчиво произнес Николас, все еще прижимая руку к ее животу.

— Уж этого мы убережем, Ник, — заверила она, прижимаясь к нему всем телом. — Это я тебе обещаю. Он будет жить, вырастет. Его будущее будет нашим будущим.

Николас поднял ее на руки, отнес на диванчик. Они легли, прижавшись друг к другу, их руки тянулись к тем частям тела, к которым каждый из них стремился по-своему в эти жуткие месяцы разлуки, страха, разочарования, — но не безразличия, только не безразличия...

Над ними, в их подводном царстве, было все спокойно: морской ангел шевелил своими прозрачными плавниками-крыльями, а зубатка, объевшись, спала, уткнувшись носом в нишу между двумя пластиковыми деталями останков затонувшего корабля.

Пламя страсти уже бушевало в них, то самое сладкое пламя, которое они всегда ощущали в себе в предыдущие моменты близости, когда они отдавались друг другу с таким самозабвением, что весь мир вокруг них плавился в этом зное. Пальцы Жюстины уже расстегивали ему рубашку, отбрасывали ее с груди назад. Он трогал языком ее губы, уши, впадинку на горле.

— Давай же, давай, — шептала она.

Николас начал стягивать с нее свитер, но она застонала:

— Нет, нет. Я хочу тебя сейчас, сразу, немедленно, — расстегивая его пояс дрожащими от нетерпения пальцами.

У Жюстины под джинсами ничего не было, поэтому он сразу же вошел в нее. Она помогала ему, извиваясь всем телом, подпихивая себя руками.

— Боже мой! Как давно тебя не было! Как давно! — Ее бедра двигались вверх-вниз, она вся горела, и губы ее все шептали: — Давай, давай! — почти религиозное заклинание или благодарственная молитва. Ее бедра все увеличивали и увеличивали темп, пока он не смог больше вынести этой сладкой муки, и не взорвался внутри нее. В этот миг они были единственным достоянием друг друга, и ничего больше от этой жизни им было не надо.

* * *

Кузунда Икуза был в Восточном саду императорского дворца — единственном месте в районе дворца, открытом для посещения народа. Отсюда открывался прекрасный вид не только на сам дворец, но и на сад с его традиционными цветущими кустарниками и деревьями и низкими декоративными постройками, такими же древними, как и сам дворец. Еще отсюда было хорошо видно огибающую дворец дорожку — излюбленное место для любителей бега трусцой, не обращающих внимания на смог, висящий над дорогой за рвом, наполненным водой. Но не бегать пришел сюда Икуза.