– Больше года назад. Огромный грузовик проехал на красный свет и сбил его.

Я выражаю ей соболезнования. Она грустно улыбается и слизывает молочную пену с ложки.

– Говорят, первый год самый трудный. Знаешь, что я тебе скажу: это как пройти сквозь строй полицейских с дубинками и щитами. У меня до сих пор в голове не укладывается, что его нет. Сперва я даже обижалась на него. Думала, что он меня бросил. Звучит глупо, но со злости я продала его коллекцию дисков. Потом потратила вдвое больше, чтобы выкупить ее. – Она горько смеется над собой и помешивает кофе.

– Надо было написать. Мы не знали.

– Бойд потерял ваш адрес. Он был безнадежен. Знаю, я могла бы отыскать вас. – Она виновато улыбается. – Просто никого не хотелось видеть. Это напомнило бы мне о старых добрых временах.

– И где он сейчас?

– Дома в маленьком серебряном горшочке на моем стеллаже. – Она говорит так, словно он мастерит что-то в саду. – Я не могу зарыть его здесь. Слишком холодно. А если пойдет снег? Он ненавидел холод. – Она горестно смотрит на меня. – Знаю, это глупо.

– Не для меня.

– Я думала, что смогу накопить денег и отвезти его в Непал. Там я могла бы развеять прах с горы.

– Он боялся высоты.

– Да. Может, следует пустить его по Мерси?

– А это разрешено?

– Не понимаю, как кто-нибудь сможет меня остановить. – Она грустно смеется. – Итак, зачем ты вернулся в Ливерпуль? Ты ведь не мог дождаться, когда уедешь отсюда.

– Надо было взять вас двоих с собой.

– На юг? Вряд ли. Знаешь ведь, что Бойд думал о Лондоне. Он говорил, там полно людей, которые ищут то, чего не могут найти в других местах и чего на деле вообще не стоит искать.

Я так и слышу, как Бойд это говорит.

– Мне нужно посмотреть дело одного ребенка.

– «Красный обрез»!

– Да.

Я не слышал этого термина много лет. Так социальные работники Ливерпуля называют папки с материалами по правам ребенка, потому что их первая страница имеет темно-красные поля.