До Норрчёпинга я ещё как-то продвигался. Но потом мне пришлось съехать с автобана на 22-е шоссе. Я чуть не проворонил поворот. На скруглённом съезде меня потащило юзом и несколько бесконечных секунд мотало из стороны в сторону, мой пульс подскочил до нечеловеческих значений, да и потом лучше не стало.

Это было чистое безумие – всё ещё ехать. Дорога была уже практически неразличима, грязно-серая лента на грязно-сером фоне. Преодолеть лишь ближайшие метры, говорил я себе, только вписаться в следующий поворот, чтобы не снесло в кювет. Я был канатоходец по обледенелому канату. По обледенелому канату длиной в триста пятьдесят километров. А вокруг меня бушевал буран, ветер бил в машину, грозя достать и до меня.

Я вдруг почувствовал то, чего не испытывал десятилетиями, про что я за все эти годы совсем позабыл: страх, постоянный спутник моего детства. Безумный страх. Страх перед старшими детьми, боязнь их насмешки, их кулаков, их подлости, а прежде всего страх перед тем большим бородатым человеком по имени Руне Кольстрём, чьё изменчивое настроение, приступы гнева и наказания подчинялись какой-то непредсказуемой кривой. Будешь мне мести весь двор, и никаких возражений! Неважно, был ли ты быстр или медлителен, тих или громок, всё равно тебя подстерегала опасность, что ты слишком медлителен, слишком быстр, слишком тих или слишком громок. Тебе сегодня чистить туалеты! А мы посмотрим, останется ли у тебя после этого еще охота пошуметь! За каждой едой приходилось глотать не жуя, потому что, во-первых, еды никогда не хватало на всех, а во-вторых, нельзя было знать, удастся ли поесть в следующий раз. Таким безобразникам, как ты, нечего делать за столом! Вон отсюда! Стой за окном и смотри, как едят другие, и попробуй только сдвинуться с места! И, разумеется, при самом отбывании наказания можно было дополнительно провиниться, собственно, как раз тогда ты и делал что-то обязательно не так. И тогда были побои – ладонью, кожаным ремнем, большой линейкой, всем, что попадалось под руку. Побои, от которых было больно не только потому, что они были жестокими, но и потому, что были несправедливыми и подлыми.

Время от времени нас посещали «дамы-общественницы», красиво одетые женщины, которые, как нам говорили, поддерживали детский дом деньгами, и я, десятилетний, предстал перед ними и с негодованием рассказал, что директор детдома избил меня. Прежде чем они успели возразить, я задрал рубашку и продемонстрировал им синие рубцы.