Карен, в противоположность мне, не испытывала, казалось, никаких сомнений. Во всяком случае, держалась она весьма самоуверенно и агрессивно. Она писала статьи для радикального журнала, отражавшего проблемы современной социальной работы; в них она отстаивала важность пробуждения сознания у женщин и доказывала ценность исходящих от Женского движения идей для грядущего социального преобразования общества. Много статей Карен посвящала избранным аспектам феминистского понимания семьи и воспитания потомства, которые, по ее глубокому убеждению, могли оказать серьезное влияние на отношение политиков к социальной работе. В последнее время феминизм явно был на подъеме, и не считаться с ним было уже нельзя.

Я, со своей стороны, не мог не чувствовать себя до некоторой степени униженным. Мне не нравился мой новый статус «деспота» и «тирана». И главный принцип феминизма – принцип «все мужики – сволочи» – также меня тревожил. Все это казалось мне слишком знакомым. Доктрина первородного греха, согласно которой мужчины изначально и глубоко порочны, – вот что такое феминизм, если освободить его от словесной шелухи.

В силу этого наши с Карен отношения сделались достаточно прохладными, если не сказать больше. У каждого из нас была теперь отдельная комната. Изредка мы все же занимались сексом, но инициатива всегда исходила от Карен. Она называла это «перестройкой экономики половых отношений», не переставая при каждом удобном случае напоминать мне, что не делит проблемы на личные и политические.

Мне, однако, казалось, что она не совсем точно расставляет акценты. С моей точки зрения, не наши личные проблемы стали общественными, а наоборот – политическая борьба переместилась на личный уровень. Карен всегда утверждала, что занимается важной, созидательной работой, которая «сможет что-то изменить», как она выражалась, в то время как я, по ее мнению, был слишком увлечен отдельными экзотическими аспектами мужской психики. Именно тогда она стала пренебрежительно называть мои исследования в области теории девиантности «работой служителя в зоопарке». С особым презрением она отзывалась о моей переписке с Гарри Старксом. «Ну, как поживает твой любимый подопытный кролик?» – спросила она однажды, когда я внимательно читал только что полученное письмо. «Надеюсь, ты не хочешь, чтобы его выпустили? – заявила она в другой раз. – Ведь это испортит твой великий эксперимент».

Самое неприятное заключалось в том, что Карен была права. Я был в восторге от выпавшей мне редкой возможности. На Гарри я смотрел как на долгосрочный проект, способный принести очень важные результаты. Для меня он был не столько субъектом, сколько объектом – объектом исследования. Но если быть откровенным до конца, то пугало меня вовсе не мое желание видеть его за решеткой как можно дольше. Сам не зная почему, в глубине души я испытывал иррациональный страх перед тем, что Гарри действительно могут выпустить. Я плохо представлял себе, как он поведет себя на свободе, но сама эта перспектива меня немного пугала.