После этого мы начали писать друг другу. За последующие годы мне удалось навестить Гарри всего несколько раз, однако письмами мы обменивались с завидной регулярностью. Довольно часто послания Гарри носили чисто практический характер; он мог, к примеру, обсудить со мной свой реферат о дифференциальном ассоциировании, который писал для экзамена второй ступени. В других случаях ему просто необходимо было выпустить пар, пожаловаться на условия содержания или рассказать о столкновениях с надзирателями или другими заключенными. Все письма, разумеется, подвергались цензуре; корреспонденция преступников категории А находилась под особо пристальным контролем, поэтому Гарри приходилось быть предельно осторожным в своих ссылках на тюремную жизнь, на подробности совершенных преступлений – словом, на все, что в соответствии с действующими инструкциями контролер мог счесть «нежелательным».

И Гарри придумал код. Если в письме он использовал выражение «при всестороннем рассмотрении становится ясно», то заглавные буквы следующих за ним слов образовывали тайное сообщение, которое он хотел мне передать. Как правило, эти сообщения не содержали ничего серьезного, но для Гарри это была отдушина. Еще один способ досадить системе, которая подавляла его грубой силой. Его маленькая игра, его маленькая выдумка.

Когда пишешь кому-то, кто находится в заключении, часто забываешь, о чем ты уже рассказывал, потому что твоя жизнь постоянно меняется. Но в тюрьме время течет по другим законам, там каждый день похож на предыдущий как две капли воды. Порой Гарри со свойственной ему скрупулезной точностью ссылался на ту или другую идею из моего предыдущего письма, о которой я успевал совершенно забыть. Так он превратился для меня в своего рода узелок на память, в блокнот с записями, с которым я мог время от времени сверяться.

Между тем обстановка продолжала меняться. Во всяком случае – на свободе. По мере того как близились к концу семидесятые, я начал чувствовать, как растет во мне неуверенность в идеях, которые когда-то казались непреложными истинами. Моя научная карьера развивалась, впрочем, довольно неплохо. Я публиковал статьи, аналитические обзоры в «Нью сэсайэти» и даже несколько раз выступал на радио. Кроме того, я начал подбирать материалы для книги. Казалось, все идет хорошо, и все же я продолжал испытывать сомнения. Воодушевление и энтузиазм, возникшие после Национальной конференции по девиантному поведению, куда-то улетучились, а новых событий подобного масштаба больше не происходило. Великие радикальные откровения, выглядевшие когда-то такими новыми и привлекательными, утратили свой первоначальный блеск и казались банальными до зевоты. Идеи, некогда волновавшие умы и вызывавшие желание спорить, поблекли и утратили актуальность. В воздухе отчетливо запахло реакцией, и университетские преподаватели – вместо того, чтобы атаковать научные проблемы, – переключились друг на друга. Дух коллективного творчества, некогда питавший головоломные проекты, окончательно иссяк.