— Бабочек? Это в декабре-то, у нас в Петербурге? Ну и фантазия у вас, Порфирий Петрович!
— Я лишь о том, что он мог так оправдать свою покупку — как перед собой, так и перед присяжными.
— Ох уж эти мне присяжные! Ох, уж лучше не надо! — отмахнулся прокурор. — Даже если и так, надо привлечь Виргинского повторно. У него к убийству прослеживается явный мотив. Взять тот же престранный договор о вверении его души Горянщикову. А пока суд да дело, привлечь и аптекаря. В поручике Салытове я уверен: показания он из них вытрясет.
— Следствие теперь в ваших руках, ваше превосходительство, — заметил Порфирий Петрович почтительно.
Что-то в словах следователя заставило Липутина в нерешительности смолкнуть.
— Э-э… Да-да, конечно, — произнес тот наконец. — А что там у нас с философским тем переводом? — неожиданно сменил он тему.
— Я полагаю, Горянщиков знал, что его жизнь в опасности, и даже знал, кого ему опасаться. А потому оставлял в тексте некие намеки. Там есть фрагменты, которых нет в оригинале.
— Пассажи, которые привлекли ваше внимание?
— Можно так сказать. Вот первый из них:
— Да-да. Я хорошо осведомлен о порочных наклонностях, что были в ходу у древних греков.
— Так вот, у Прудона подобного упоминания об Алкивиаде с Сократом нет. Третье же расхождение…
Липутин вскинул руку, останавливая Порфирия Петровича, и сам дочитал отмеченный следователем третий отрывок: