– Выпей, – говорит он. – Тебе это необходимо.

«Нет, я не стану пить, – говорю я про себя. – Водка причинит мне вред. Она отравит моего ребенка».

– О чем ты думаешь, Кэтрин?

Я молчу. Я не собираюсь пока что ни с кем делиться своей единственной тайной.

– Я не знаю, что нужно делать прямо сейчас, – говорит дед. – В прошлом у тебя бывали депрессии, и я сделал чертовски мало, чтобы помочь тебе. Я представитель старой школы. Если я не могу пропальпировать проблему, облучить ее, ампутировать или вырезать, значит, это не есть проблема. Теперь я думаю по-другому. Меня беспокоит, что, рассказав тебе обо всем, я спровоцирую тяжелый приступ. Ты еще принимаешь антидепрессанты?

Я не отвечаю. Должно быть, мое молчание напоминает ему тот бессловесный год, который последовал за смертью отца, и это явно его пугает.

– Кэтрин? – взволнованно обращается он ко мне. – Ты можешь говорить?

Я не знаю. Или я сейчас тоже молчу?

– У тебя наверняка есть вопросы. Всегда были.

Но я больше не я.

– Ладно. После того как обдумаешь все, что я рассказал, ты, надеюсь, поймешь, почему я не хочу приглашать посторонних людей осматривать комнату на предмет обнаружения других следов крови. Ничего хорошего не выйдет, если другие узнают то, о чем мы с тобой сейчас говорили. Ровным счетом ничего. А вот вреда может получиться очень много.

– Кто еще знает? – шепчу я.

– Никто.

– Даже Пирли?

Он торжественно качает головой.

– Она может подозревать об этом, но ничего не знает наверняка.

– Мама?

– Никто не знает, Кэтрин.