Старец сошел с ковра и медленно побрел к своему месту. Его годы были большими и долгими. Его корявая клюка поддерживала его, но он еще не просил посторонней помощи.

Жесткое и суровое лицо Вана не выказывало сомнений. Его голос, твердый, уверенный, сторонил доводы ранее говорящих.

— Уважаемое высокое собрание людей. Людей, граждан Земли, которые не раз и не два ходили по тончайшей линии Рока: линии жизни и смерти.

Люди, которые не знают, что такое слезы, несчастья, страдания. Люди, у которых не имеется темных пятен в своем бытии. Не мудрено и понятно, что когда континенты разделяют безбрежные океаны, расстояние и время притупляют остроту восприятия. Все не так видится, не так ощущается, не так переживается. Личное чувство не реагирует на боль других. Я признаю, что под действием ситуации оказался не до конца холодным и логичным в той обстановке, что выпала на долю группы монастыря Шао. В этом моя постоянная слабость, постоянный укор моей приземленности и человечности. Но чем я прикроюсь от своей совести, своей чести, когда вижу людское горе наяву, не по рассказам? Когда Ван видит детей, умирающих на улице у помоек, женщин, проклинающих небо за их нелепую судьбу-извините меня. Мое сердце-сердце человека. Ван не пойдет против своей совести. Я не имею право тогда считаться человеком; человеком, которого и создавал вседержитель не для жестокости и лицемерия, но для добрых и полезных дел. Можно иногда забыться, можно не помнить, но на доброте и порядочности мир стоял и стоять будет. Расстояния освобождают от личной ответственности. А там, в двух шагах? Кого вы хотите во мне видеть? Да вы сами первые перестанете меня уважать. Я не призываю на баррикады. Но за слабых и униженных долгом своей совести и жизни я обязан заступиться. Наш брат, Рус, находился в Америке один.

Постоянно под угрозой гибели. И я тоже сначала не понимал его, когда до меня доходили вести, что он участвует в акциях сопротивления. Не мог понять, зачем ему это нужно? А сейчас? Я горжусь, что мы из нашего русского брата вырастили человека, переживающего, сострадающего за чужие беды, который не ушел в себя, в свои сугубо личные переживания.

Кто из нас не может не гордиться этим? Наше уважаемое собрание об этом не говорит. И что делать, когда на твоих глазах умирают дети? Когда слова, законы не доходят до тех, кто реально находится у власти. Кто не хочет ничем поступиться, чтобы уменьшить такое вопиющее унижение, отчаяние беднейшего населения. Я не знаю. Это кризис человеческих понятий, когда власть имущие ничего не пытаются сделать, чтобы остановить обвал детских трагедий и страданий. В ООН можно вести длительные диалоги, слушания. Там можно умно рассуждать, бичевать, стыдить. Мы поехали в Латину забрать нашего брата. Ничего заранее не планировалось и не готовилось. Но, когда увидели сверкающий Буэнос-Айрес, Рио и буквально через квартал от центральных улиц умирающих среди дохлых крыс детей, чье сердце не дрогнуло б? Чье? Я понял Руса. Перестал осуждать его. А ведь его, мирское сердце, более склонно к сопереживанию. Он был там один. Он остался один. Мы опоздали. И если он нашел себя в помощи обездоленным, то какое право мы, стыдливые обыватели, частники собственных монастырей, имеем право взывать к праведности человека, у которого, кроме альтруистского сердца и простой человеческой порядочности больше ничего в запасе нет.