Он окинул меня взглядом.

— Как дела? — В тоне, которым он задал вопрос, непринужденностью и не пахло.

— Потихоньку.

Он посмотрел на меня повнимательнее.

— Что это у тебя на рубашке? — спросил он, указывая на пятно, видневшееся из-под галстука.

— Пролил утром кофе, — стал оправдываться я. — Обычно в таких случаях я переодеваюсь, но сегодня, поскольку у меня нет деловых встреч… — Я слышал, что говорю, словно извиняясь перед ним, но не мог остановиться и замолчать. С какой стати я должен оправдываться?

Большим и указательным пальцами он провел по тому месту, где застегивается рубашка.

— Ты что, сейчас сам себе стираешь? — полушутя спросил он.

— Я эту рубашку случайно надел, — смущенно ответил я.

— Если хочешь стирать себе сам, то заодно научись и гладить. А то рубашка выглядит так, словно ты в ней спал.

— У меня нет привычки спать, не раздеваясь. А, собственно, в чем дело? Я в фирме больше не работаю, так что тебе за меня краснеть не придется.

— Краснеть приходится тебе самому за себя, Уилл! — резко произнес он.

— А пошел ты к черту! — Повернувшись, я двинулся дальше. Он остановил меня, положив руку мне на плечо.

— Ты кипятишься, как и раньше, Уилл. Даже больше, чем когда бы то ни было.

— Да, черт побери! — Он же сам вытолкал меня взашей. — Тебе-то какое дело?

— Ты мне друг, вот в чем дело. Поэтому я не могу махнуть на тебя рукой, несмотря на то что сам на себя ты махнул рукой уже давно.

— Прибереги эти проповеди для зала суда.

Он бросил на меня взгляд, в котором жалость соседствовала с открытой неприязнью.

— Ты стоишь на краю пропасти, Уилл, того и гляди, свалишься! Причем стоишь ближе, чем думаешь.

Он повернулся и ушел, а я остался стоять, дрожа всем телом.