Демин не мог не улыбнуться умению Шестакова все свои чувства выражать возгласами. В конце каждого его замечания, слова, ответа можно было ставить восклицательный знак. При этом маленькие черные глазки Шестакова оставались серьезными, даже печальными. Это впечатление усиливал крупноватый, сдвинутый набок нос. Шестаков носил жилетку, правда, от другого костюма, яркий галстук завязывал таким громадным узлом, что он подпирал подбородок. Туфли у него были на высоких каблуках, шаги он делал неестественно большие, видно, из желания казаться внушительным. Да и говорил Шестаков не совсем своим голосом, старался сделать его солиднее, громче. Тоже проблемы, подумал Демин, набирая номер телефона Рожнова.

— Иван Константинович? Демин беспокоит. Как вы там без меня?

— Тяжело, Валя, но перебиваемся. Даже кое-какие достижения имеем. Борисихин вот покаяние написал.

— Борисихин?! — не смог сдержать возгласа Демин.— И в больнице он был?

— Был. Признался. И Жигунова он ахнул по темечку.

— Так… А кто остальных? Тоже он?

— Нет. Берет на себя только старика.

— А старик-то жив?

— Более того, пошел на поправку. Говорить не может, но глазками моргает.

— Охрану не сняли?

— Обижаешь, Валя,— укоризненно протянул Рожнов.— Как можно! А что у тебя?

— Золото здешнее, Иван Константинович. Конечно, возможны огорчительные неожиданности, но все совпадает до десятых долей грамма. А что Тетрадзе?

— Настаивает на первоначальных показаниях.

— Жигунов не вспомнил, где ночку провел?

— Вспомнил. Но не скажу, говорит. Мне, говорит, выгоднее промолчать. Такой вот странный товарищ.

— Ладно, разберемся. Запишите… Бузыкин Степан Васильевич… Не появлялся ли он в наших краях? Предположительно один из участников кражи в универмаге. Пока все. Завтра позвоню,— Демин положил трубку.

— Хорошие новости? — спросил Шестаков.

— А бог их знает, какие они… Жизнь покажет.

«Надо же,— подумал Демин,— каждый день совершаем десятки поступков, встречаемся с людьми, высказываем догадки, возмущение, восторги, и все это проходит и проходит мимо. Но стоит произойти чрезвычайному событию, и в любом из наших поступков можно увидеть нечто необъяснимое, загадочное, в каждом слове нетрудно уловить второй смысл, наши отношения с близкими для постороннего человека уже не кажутся простыми и ясными, в них обнаруживается недоговоренность, ощущается стремление что-то скрыть, представить в ином свете, ввести в заблуждение. И делаем мы это без злого умысла, без корыстных намерений, потому что попросту невозможно всем и всегда говорить правду — это настолько усложнило бы, обострило наши отношения, что мы перестали бы понимать друг друга. А когда не происходит ничего из ряда вон — самые странные поступки и слова кажутся естественными и жизнь течет своим чередом. Что же получается — преступление переоценивает человека, его личность, характер? А допустимо ли пересматривать суть человека на основе чего-то случайного?»