Затем, никого не предупредив, Бен вдруг перестал общаться с доктором. Стал замкнутым и необщительным, в школе дела у него пошли плохо, он стал отбиваться от рук, мало того, категорически отказывался посещать Особняк, однако никаких разумных причин своего отказа не называл. В итоге доктор Пикок перестал поддерживать их, и ей пришлось самой решать многочисленные сложные проблемы, которые на нее свалились.

Тут-то ей и следовало заподозрить, что дело весьма серьезное, но гнев ослепил ее, и это оказалось для доктора весьма кстати, а когда на дверях Особняка появилась та надпись, она просто восприняла ее как еще одно доказательство безобразного поведения Бена, хотя тот и отрицал свое участие в этом варварском поступке. Но она не поверила ему. А недавно она поняла, что, собственно, означал тот поступок: это была попытка позвать на помощь, попытка предупредить…

— Би-Би, что ты написал на двери Особняка? — спросила мать.

Услышав в ее голосе одновременно и любовь, и откровенную угрозу, я отвернулся.

— Пожалуйста, мама… Эт-то же так д-давно было… Я вовсе н-не д-думаю…

— Би-Би.

Только я один расслышал ту незначительную перемену в ее голосе, ту уксуснокислую интонацию с запахом прокисших фруктов, которая тут же вызвала у меня во рту мерзкий привкус витаминного напитка. В висках застучала боль, и я тщетно пытался найти какое-нибудь подходящее слово, способное эту боль отогнать. Заветное слово, которое звучит немного по-французски и отчего-то заставляет меня думать о зеленых лужайках и запахе скошенного сена на лугу…

— Извращенец, — пробормотал я.

— Что? — уточнила мать.

И я повторил это слово, а она улыбнулась мне и задала новый вопрос:

— Почему же ты написал именно это слово, Би-Би?

— Потому что он и есть извращенец. Извращенец!

Я все еще чувствовал себя попавшим в ловушку, но за страхом и виной в моей душе таилось и кое-что почти приятное: ощущение собственной довольно опасной власти.

Мне вспомнилась миссис Уайт, как она выглядела в тот день, когда стояла на ступеньках крыльца, не пуская меня в Особняк. Я вспомнил, с какой откровенной жалостью смотрел на меня мистер Уайт во дворе школы Сент-Освальдс после моего признания. Я вспомнил, как доктор Пикок подглядывал в щель между занавесками, с какой жалкой, овечьей улыбкой он наблюдал, как я, раздавленный, уползаю прочь от его дома. Я вспомнил материных хозяек, которые всячески баловали меня, пока я был малышом, но стоило мне чуточку подрасти, они не только утратили ко мне интерес, но и каждый раз обливали меня презрением. Я вспомнил учителей в школе и своих братьев — те и другие тоже всегда относились ко мне презрительно. А потом я вспомнил Эмили…