Ей бы следовало давно догадаться, что именно грядет. Ей бы следовало давно понять, что он кончит именно так. Но Глория не специалист по выявлению детских пороков. Для нее что выявление, что проявление, что проявка — в общем, какие-то очередные глупости, которыми Голубоглазый занимается в своей темной комнате в полном одиночестве. Ей даже думать об этом не хочется. Как и о той отвратительной Синей книге или о тех играх, в которые он так любит играть онлайн с этими своими невидимыми френдами. Пару раз она заглянула в его блог — с тем же смешанным чувством долга и отвращения, с каким раньше стирала его простыни, — но сделала это исключительно ради его же блага, желая уберечь. Ведь люди совершенно не понимают, насколько Голубоглазый чувствителен, да и откуда им знать, что он и постоять-то за себя не в силах…
Когда она вспоминает об этом, ее глаза слегка затуманиваются слезой. При всем своем стальном упорстве Глория порой бывает до странности сентиментальной; вот и сейчас, когда она очень на него сердита, ее бесконечно трогает мысль о его беспомощности. «Именно в такие моменты, — думает она, — я больше всего и любила его: когда он болел, или плакал от обиды, или ему казалось, что весь мир настроен враждебно и никто, кроме мамы, его не любит. И еще — когда все вокруг считали его виноватым».
Она-то знает, что он неповинен. Ну, во всяком случае, в убийстве. А если он и виноват в чем-то — например, в воображаемых преступлениях, — то это останется между ними и об этом будет известно лишь самому Голубоглазому и его маме, которая всю жизнь только и делала, что защищала его даже в ущерб себе самой. Но таким уж он, ее сын, уродился, так и сидит в построенном ею гнезде, точно толстый, не умеющий летать кукушонок с вечно раскрытым ртом.
Нет, он не был ее любимчиком. Но именно он оказался самым везучим из всех ее троих невезучих сыновей; природа подарила ему способность выживать, несмотря на весьма специфический, доставшийся от той же природы дар. «Вот уж точно, — размышляет Глория, — яблоко от яблони недалеко падает; он весь в отца».
Но она, мать, обязана оберегать сына, что бы ни случилось. Хотя порой прекрасно осознает, что надо бы наказать его, но это тоже только между ними, между Голубоглазым и его мамой. Никто чужой не смеет поднять руку на ее мальчика. И никто — ни школьные учителя, ни представители закона — не имеет права вмешиваться. Разве не она всегда его защищала? От тех, кто над ним издевался, от всяких головорезов и хищников?