Он разминулся с братьями Пинсада на десять минут.

За день до того, как Ленни прорвался, Сидней вечером подозвал Ника к своей постели. Он быстро угасал, то взлетая на пик полной ясности мысли, то погружаясь почти в коматозную ретроспекцию. Не ел уже пять дней, кишечник перестал работать. Пальцы правой руки посинели, синяки на лице приобрели оттенок гнилых баклажанов. От пожелтевшей кожи шел слабый дурной запах, язык стал причудливо желтым. Ник плеснул ему в стакан арманьяк из почти пустой фляжки и пододвинул стул.

— У меня блестящая идея, мистер Крик, — сказал Сидней. — Анита скульптор.

— Знаю, — кивнул Ник. — Видели ее оливковое деревце?

— О том и речь. Я увидел ребят из бригад как последние деревца, стоящие на поле боя. Вот чего я хочу.

— Оливковое деревце? Оно слишком маленькое.

Сидней оглянулся, не слышит ли их Анита.

— Правильно, — кивнул он. — Я подумал об этом, только не сказал. Но представьте себе его в натуральную величину.

— Мысль хорошая. Особенно если учесть, что олива символ мира и прочее.

— Именно. Я хочу, чтоб вы взяли мою долю золота и поехали с ней. Заказываем пять деревьев…

— Устанавливаем в Мадриде, Хараме, Брунете, Теруэле, на Эбро. Я предугадал вашу мысль, мистер Стармен.

— Молодец. Не возражаете?

— Ничего лучшего не могу предложить. Почему вы считаете, что она согласится?

Сидней хлебнул арманьяка и кивнул:

— Согласится, мистер Крик.

Боб Оуэн не был уверен, что одного удара достаточно, поэтому для гарантии нанес второй. Потом выплеснул в лицо юнцу стакан рома и налил другой. Зажал кровоточивший нос Сиднея и влил в горло спиртное.

— Пей, старичок. Еще. И заодно давай сюда сидор. — Снаружи одна сирена пела, как толстая леди за стойкой бара, тогда как настоящая с отвращением смотрела на происходящее. — Придержи его, старушка Грейс, — попросил Боб, вливая в окровавленный рот Сиднея третий стакан. — Надо надеть на него мое пальто и шляпу.

Из бара вываливались последние пьяные русские, держа в руках документы.