— Прекрасно, — вздыхает она. — Оставайтесь уж.

— Ладно, но только в том случае, если вы попридержите язычок.

Она качает головой.

— Лучше помогите накрыть на стол.

Эти доверительные отношения на чужой кухне навевают на меня тоску по дому — не по моей съемной квартире над пиццерией, а по дому моего детства. Я был самым младшим сыном в большой семье из Буффало, иногда даже сейчас мне не хватает звуков хаоса.

— Моя мама по пятницам готовила рыбу, — признаюсь я, открывая и закрывая ящики буфета в попытке найти столовые приборы.

— Вы католик?

— Нет, норвежец. Рыба — скандинавский афродизиак.

Щеки Эммы вспыхивают.

— И как? Работает?

— У моих родителей пятеро детей, — отвечаю я, кивая на окуня. — Прелюдия на блюде.

— Думаю, я могу согласиться с метафорой, — бормочет Эмма. — Стряпню моего бывшего мужа можно было считать контрацепцией.

— С моей стороны будет невежливо спросить, как давно вы мать-одиночка?

— Невежливо, — говорит Эмма. — Но если говорить коротко, с тех пор как Джейкобу поставили диагноз. — Она достает из холодильника молоко и наливает в кастрюлю, потом взбивает содержимое венчиком. — Он не принимает участие в жизни сыновей, только ежемесячно высылает алименты.

— Тогда вы можете гордиться, что вырастили их одна.

— Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого будет считать воспитание своим великим достижением?

Я поднимаю на нее глаза.

— Обвиняют, — повторяю я. — Но не осудили.

Она долго смотрит на меня, как будто боится поверить, что находятся еще люди, готовые поверить в невиновность Джейкоба. Потом начинает накладывать на тарелки.

— Джейкоб! Тео! — зовет она.