— Ты бывала здесь раньше, — сказал я устало, без всякой злости.

— После занятий… только для того, чтобы увидеть маму, — сказала она. — Но я не говорю с ней, как это делаешь ты.

— Считаешь, что год — срок долгий, но это вовсе не так, — сказал я.

— Позавчера я сидела здесь и думала, как бы все было, если бы она вернулась… и хочу ли я, чтобы она вернулась.

— Разве ты этого не хочешь?

— То и дело ловлю себя на мысли: «Маме это покажется интересным. Не забыть рассказать ей об этом». А потом приходишь домой, а ее нет и никогда не будет. Никогда. И вот тогда начинаешь скучать по ней и хотеть, чтобы она вернулась и чтобы все было как прежде. Этот год без нее все изменил.

Я усиленно кивал, как это делают пьяные. Потом закурил. Оливия забрала у меня сигарету. Я закурил другую и стал вертеть в руках мою пепельницу-раковину.

— Утрата — это как рана от осколка, — сказал я, — когда кусочек металла застревает в таком месте, куда хирурги не могут добраться. И они оставляют в тебе этот кусочек. Поначалу это настолько больно, что кажется, не выдержишь. А потом кусочек обрастает мясом и боль слабеет. Болит, но уже не так сильно. Но иногда, когда ты этого не ждешь, боль просыпается с новой силой, как бы говоря тебе: «Я здесь и буду здесь всегда». Боль срастается с тобой, становясь частью тебя.

Оливия поцеловала меня в макушку. Я обнял ее и сунул фотографию обратно в ящик.

— Я встретил одну женщину, — сказал я.

— Знаю.

— Знаешь?

— Вся эта суета с телефоном в воскресенье. А когда ты вернулся, ты пах по-другому… и… может быть, тебе самому это незаметно, но ты повеселел.

— Я очень неуверенно себя чувствую… знакомиться с кем-то, ходить на свидания…

— А какая она?

— Пока что не могу сказать. Все произошло так быстро… На маму она не похожа, но в чем-то сходство есть. Она хороший человек, надежный. Из тех, кому можно доверять.

Она погладила меня по голове.

— Как Карлуш, — сказала она.

Соглашаться не хотелось, но и возражать я не стал.

— Я зол на него. Зол. Другого слова не подберу. Если бы не приход Инасиу…