— Мамочка, мамочка, мамочка!

Нонни попыталась успокоить его. Она шевельнулась, одеяло сползло вниз, открыв сбившуюся розовую набедренную повязку, тряпицу на груди и молочно-белую кожу, всю в масляных пятнах. Рулевой вытаращился на нее во все глаза и протянул:

— Вот так да-а-а! Ты откуда такая свалилась-то? С бала-маскарада, что ль?

Лицо Нонни тотчас же ощерилось, а губы сжались в тонкую, злобную нитку.

— Пасть захлопни! — рявкнула она, и в словах ее, как в капле воды, отразилось все то, что коробило Мюллера и что он так любил в ней: внешняя вульгарность и ершистость и внутренняя ранимость и незащищенность.

Он снова укрыл ее одеялом и с нежностью посмотрел ей в глаза.

Острым женским чутьем она поняла, какие чувства его раздирают, а практический ум подсказывал ей, что обещания, данные в минуты смертельной опасности, ровным счетом ничего не значат. Она прошептала:

— Вовсе не обязательно на мне жениться, Хьюби. Я и так никогда тебя не брошу. И буду с тобой, сколько ты захочешь.

Ему предоставлялась полная свобода выбора и действий, но вопреки всем доводам рассудка он не хотел с ней расставаться. Она была бы вполне удовлетворена ролью его любовницы до тех пор, пока он сам ее не бросит. Это устроило бы их обоих. Острота чувств притупится скоро, и станет ясно, как день, что они из разных миров и что им, по большому счету, не по пути. Но ему совсем не хотелось давать ей возможность однажды первой сказать: «Между нами все кончено». Да ни за что на свете!

Он нежно прижал ее к себе, как не раз прижимал в темном лабиринте бесконечных палуб лайнера:

— Не волнуйся, Нонни! Не трать напрасно силы.

Она успокоилась, и он был этому рад. А он, казалось бы, уже приняв решение, продолжал терзаться, разрываясь между голосом разума и зовом плоти, без конца задавая себе одни и те же вопросы: «Что же мне делать? Как с ней-то быть, а? И что обо всем этом скажут? И как же мне дальше жить?»

Внутри «Посейдона» раздался приглушенный взрыв, и возле его носа звонко лопнул еще один громадный водяной пузырь. На волнах закачалась офицерская фуражка с золотым галуном. Мюллер пробормотал:

— Когда тебя назвали «Посейдон», то, вероятно, чем-то оскорбили бога землетрясений.

Нонни спросила:

— Ты что-то сказал, дорогой?

Мюллер подавил в себе желание одернуть ее и отрезать: «Не называй меня дорогой» и проговорил:

— Да так, ничего, Нонни. Давай попрощаемся с кораблем.

Нонни снова заплакала. Слезы градом текли по ее перепачканному нефтью лицу.

— И со всеми, со всеми нашими, — всхлипывала она.