Некоторые пассажиры, ожидавшие посадки у соседних ворот, подошли поближе и окружили виолончелиста, словно тот был уличным музыкантом, выбравшим эту зону терминала, чтобы заработать несколько евро.

Первым побуждением Пердомо, как только он убедился в том, что перед ним действительно Рескальо, было прервать импровизированное выступление и доставить задержанного в полицейское отделение терминала Т4. Но так как по поведению музыканта было ясно, что он решил сдаться властям и в ожидании полицейских делал то, что умел лучше всего, — играл на виолончели, — инспектор счел за лучшее остаться в стороне и дослушать «Лебедя» до конца. Но прежде он отправил девушку в зеленом жакете за полицейским патрулем.

После выразительного ритардандо,[40] когда угасла нота соль, которой кончается «Лебедь», пассажиры, поаплодировав виолончелисту, вернулись к своим посадочным воротам.

Пердомо молча наблюдал за музыкантом. Блаженное выражение, присутствовавшее на его лице во время исполнения, теперь сменилось гораздо менее умиротворенным и более соответствующим той боли, которую причиняла ему рана на ноге. Один его носок пропитался кровью, а на лодыжке виднелось что-то вроде жгута, изготовленного из куска ткани, которым вытирают с виолончели пыль и канифоль. Пердомо также заметил, что рядом с музыкантом стоял футляр, в котором, вероятно, была злополучная скрипка.

Прислонив гриф инструмента к левому плечу, Рескальо посмотрел на полицейского. Пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, он обратился к нему с полуулыбкой, скорее грустной, чем любезной:

— Добрый день, инспектор. Поскольку вы не сразу меня нашли, мне пришло в голову поиграть на виолончели, чтобы скоротать время. Знаете что? Пьеса, которую я только что играл…

— Я дал тебе закончить только потому, что с моим сыном все в порядке, — сухо перебил его полицейский. — Поэтому ты получишь возможность предстать перед справедливым судом. Случись с Грегорио что-нибудь, не представляю, что бы я с тобой сделал.

— У вашего сына большой музыкальный талант, инспектор Пердомо, — непринужденно сообщил итальянец, как будто был преподавателем музыки, беседующим с отцом ученика. — Он очень напоминает мне меня, когда я только начинал.

Рескальо замолчал. У Пердомо возникло впечатление, что больное сознание итальянца находится где-то далеко отсюда, и быть может, тот вспоминал сейчас выпускной концерт в консерватории Витории или то, с какой завистью подруги его матери говорили о ее одаренном сыне.

— Вас тронула эта вещь? — спросил Рескальо, внезапно очнувшись от глубокой задумчивости.