— «Дитя»? — буркнул сэр Генри.

— Девочку, которую спасли из горящего «Глобуса», — пояснила я. — Когда он горел в первый раз. Значит, она выжила.

«Несколько намеков, оброненных вскользь фраз — и Говарды не заметят, как окажутся в опале, а винить будет некого, кроме собственной дочери. Должен признаться, отрадная перемена ролей.

Теперь, когда все недосказанное предано забвению, а остальные пьесы вот-вот обретут бессмертие в печати, давняя история поднимает чешуйчатую голову и начинает дышать огнем, словно дракон, восставший от векового сна, который все считали беспробудным. Испанская пьеса угрожает ей, ибо она, как Лусинда, обрела счастье в бедном доме Карденио.

Быть может, сейчас Вы улыбнетесь, прочтя это.

«Чья? — спросили Вы как-то во гневе. — Чья она дочь?»

Думаю, время покажет. Пока она растет сама по себе, как роза красоты. Я называю ее дочерью Шекспира, и этого довольно».

Сэр Генри выхватил письмо у меня из рук.

— В самом деле, довольно.

Я потянулась за ним, чтобы дочитать, но он направил на меня пистолет.

У меня в висках стучала кровь, заглушая рев потока, бегущего по ущелью. «Дочь Шекспира»? Я облизала пересохшие губы.

Где же подмога, на которую Бен так рассчитывал? Может, передатчик отскочил от броши, пока я ползала по подземелью?

— Сэр Генри, пожалуйста, — просила я. — Ведь это письмо может рассказать нам правду о Шекспире!

— Если он не тот, кто писал пьесы, — грош цена такой правде. Я не хочу ее знать и не хочу, чтобы другие узнали.