— Доктор Марлоу, — заговорил он, — я глубоко благодарен вам за их возвращение. Я понял, что их украл Роберт Оливер — я не мог найти их после его второго визита. Вы знаете, он хранил их несколько лет.

Я вспомнил каракули на стене кабинета в доме Кейт, складывающиеся в слово «Этрета».

— Да… Ну, полагаю, он вам не рассказал, поскольку он теперь вообще не говорит. — Генри Робинсон пошевелил костлявыми коленями. — Он впервые появился у меня в 1994-м, кажется, прочитав мою статью об Од Виньо. Он написал мне, и я был так тронут его энтузиазмом и очевидно серьезным отношением к искусству, что согласился принять его. И он хорошо слушал. Собственно, он был очень интересен.

— Вы не могли бы сказать, о чем с ним говорили, мсье Робинсон?

— Да, могу. — Он опустил руки на подлокотники. Удивительная сила была в этом старике с тонким носом и подбородком, с паутиной волос. — Я никогда не забуду, как он вошел. Как вы знаете, он очень высокий, Роберт Оливер, внушительный, как оперный певец. Я невольно ощутил легкую робость — наедине с совершенно незнакомым человеком. Однако он был очарователен. Он сел в кресло, думаю, в то, где вы теперь сидите, и мы говорили сначала о живописи, затем о моей коллекции, которую я передал музею де Мантенон, за исключением одного полотна. Он в тот самый день видел ее и был действительно впечатлен.

Я вставил:

— Я еще не был в Мантенон, но собираюсь завтра.

— Как бы то ни было, мы сидели и беседовали, и наконец он спросил, не могу ли я рассказать о Беатрис де Клерваль. Я немного рассказал о ее жизни и работах, а он сказал, что большая часть этого ему уже известна. Ему хотелось узнать, как отзывалась о своей матери Од. Я видел, что он любит картины Беатрис, если «любит» — подходящее слово. В нем было какое-то тепло… В сущности, он располагал к себе.

Генри кашлянул.

— И я стал рассказывать ему все, что слышал от Од — что ее мать была живой и ласковой, всегда любила искусство, но целиком посвятила себя ей, Од. Од говорила, что за все годы на ее памяти мать ни разу не писала и не рисовала. Никогда. И никогда не жалела о живописи: она смеялась, когда Од спрашивала ее о картинах, и говорила, что Од — ее самое удачное произведение, и что ей больше не нужно писать. Од подростком начала немного рисовать и писать красками, и мать с энтузиазмом ее поддерживала, но никогда не рисовала вместе с ней. Од однажды рассказывала, как уговаривала мать поработать с ней вместе, а та сказала: «Я свое отрисовала, милая, теперь твоя очередь». И отказалась объяснить, что это значит и почему она больше не рисует. Од это всегда тревожило.