Французский писатель Бальзак любил работать по ночам, хотя делал это далеко не так продуктивно, как я. Впрочем, готов согласиться: он отлично разбирался в проблеме утраченных иллюзий. «Чем талантливее человек, — утверждал старина Оноре, — тем он несчастнее». Бальзак писал на чердаке, воткнув свечу в горлышко бутылки, облачившись в белоснежный халат и макая в чернильницу перо из крыла ворона. Ничего общего с моим тюремным творчеством — моей тюремной робой, украшенной зигзагообразными узорами, и шариковой ручкой от «Оксфам»[7]. Каждую ночь Оноре выпивал добрый галлон крепкого кофе, дабы Морфей не мешал ему творить. Именно это злоупотребление кофеином и уложило его в могилу в возрасте пятидесяти одного года — к слову, именно столько мне сейчас. Покойся с миром, Бальзак! Нам с тобой не суждено было встретиться. (И здесь, в Плитке, в мой желудок не просочится ни единой капли кофе — ибо совершенно очевидно, что тюремные власти добавляют в него препарат для подавления сексуальной активности.)

Думаю, что в иных обстоятельствах моя нынешняя резиденция была бы чудеснейшим местом для обитания. Когда настанет лето, климатические условия здесь начнут приближаться к райским. И если бы кому-нибудь было позволено прогуляться по берегам реки, благоуханные бризы донесли бы до него запах цветочной пыльцы и жужжание трудолюбивых пчел. А ласковый ветер стер бы с лица несчастного маньяка преждевременные морщинки. При некоторых небольших изменениях Кемпердаун мог бы стать Маркет Бландинг[8] восточного побережья Шотландии.

Но нет. Нет и нет. Наши закосневшие власти имеют в своем распоряжении большую и крепкую дубинку. (Кто бы сомневался?) Никто из нас никогда не выйдет наружу. Никому не придется откушать ленч в местном парке, вольготно раскинувшись на траве. Для нас не запланировано водных экскурсий к берегам Броти. Моя общественная жизнь значительно ограничена смирительной рубашкой закона. А также подчас — и смирительной рубашкой как таковой. Что делать! Я страдаю от произвола мстительного общества.

Впрочем, нельзя сказать, что этой самой общественной жизни у меня нет вообще. Напротив: моя слава притягивала ко мне взоры и помыслы местных обитателей, населявших этот приморский Синг-Синг, этот почти-Алкатрас[9]. В особенности же — тех заключенных, которым платили жалованье за пребывание в наших скорбных стенах.

Первым из таковых оказался начальник тюрьмы. Едва я успел распаковать свой скарб и пристроить на стену копию вангоговской «Улицы в Овере», как он явился в камеру взглянуть на знаменитого безумца. Такова цена славы, я полагаю. За время, проведенное здесь, я выучился принимать ее как должное — и отвечать легкими снисходительными улыбками. Когда господин начальник бесцеремонно попытался заставить меня подтвердить свою личность («Ах, это и есть Даниэль Адамсон, не так ли?»), я просто-напросто загадочно улыбнулся и чуть повел плечом, словно бы говоря: «Коль скоро вы изволили высказать свое авторитетное мнение по данному поводу, я не считаю себя вправе оспаривать это суждение и озвучивать альтернативные предположения относительно моей персоны». Пусть сам догадается, что это значит, — если сумеет!