Ну и ну, скажу я вам! Я одарил его взглядом, который был бы достоин Старого Моряка, спешащего в укрытие[11]. Когда же мне снова удалось обрести дар речи, голос мой зазвучал монотонно и зловеще — так изъясняются серийные убийцы в третьесортных кинофильмах.

— Какие жуткие вещи вы говорите! — Я произнес эту фразу так, словно она была изощренным ругательством. — Особенно учитывая, что госпожа Остин давно мертва.

Наблюдая, как его спина исчезает в дверном проеме, я поздравил себя с двойной победой. Не знаю уж, что побудило его совершить столь поспешную ретираду — то ли намек на его некрофильские фантазии, то ли мое остроумное (держу пари: вы обратили на это внимание) противопоставление его ругательству достойного и в высшей мере благовоспитанного обращения к женщине. Пусть и мертвой.

Разумеется, если бы мне посчастливилось обратиться к ней лично, я бы назвал ее «мисс Остин». Поскольку (в отличие от господина начальника, я прекрасно о том осведомлен) сия милая девушка никогда не была замужем. Нет, я вовсе не имею в виду, что она когда-либо получала письмо, начинающееся словами «Дорогая Джейн», как это называется у наших трансатлантических кузенов[12]. Аu contraire[13] госпожа Остин была настоящей красавицей, с какой стороны ни глянь. Тонкая талия, каскад блестящих кудрей, стройные лодыжки — поистине, облик столь же изящный, сколь и ее литературный стиль. Хотя мне мучительно больно в этом признаваться, я ничего не знаю о ее ушах. Впрочем, я абсолютно уверен: они оказались бы великолепны на вкус, даже если бы были поданы на стол сырыми, с гарниром из горького лука.

Глава третья

Глава третья

Что я сказал? «Мучительно больно признаваться»? Есть в этом своеобразная ирония, не правда ли? Ведь доподлинно известно, что признание-то как раз и дает возможность прекратить боль… Особенно — чистосердечное.

Истинная, совершеннейшая и чистейшая правда состоит в том, что подавляющее большинство моих поступков имеют простое и разумное объяснение. Да-да, господа присяжные. Я с легкостью могу выставить свои так называемые «асоциальные деяния» в гораздо более симпатичном свете, нежели тот мрачный окрас, который им придало ваше воображение. И уж точно я отнюдь не так сильно запятнан грязными делишками, как средний представитель люмпен-пролетариата (каковые, сдается мне, по большей части и присутствовали в зале суда просто потому, что из-под мостов и от дверей магазинов их гонит полиция).

Забавно, что во время суда никто не желал меня слушать. Видите ли, все были слишком заняты, слушая себя самих и свои гневные обвинительные словеса в мой адрес. Эти господа осудили меня, так сказать, экспромтом. А вот после того, как судья огласил приговор и психушка приняла меня в свои объятия, — о, вот тут-то все и началось. Общество глухо к твоим мольбам, непонимание толпы разъедает тебя изнутри, и лишь потом — только потом, додавив тебя окончательно — публика обращает лики и уши к твоей скромной персоне. Социальные работники, святые отцы, репортеры, биографы толпами стекаются в твою камеру. И все они желают дать тебе шанс стать хорошим человеком. Вернуться в общество. Убедить тебя облегчить душу чистосердечным признанием вины, если, конечно, она имеется. (Вина, я хочу сказать. Душа-то есть у всех!)