— Я не могу отпустить тебя.

— Останови карету! — прокричал Джонатан, вскочил и ударил кулаком по потолку кареты.

Я попыталась усадить его, но кучер, услышав стук, остановил лошадей.

Джонатан распахнул дверцу и, спрыгнув, оказался по колено в свежевыпавшем снегу. Кучер обернулся и вопросительно глянул на нас, сидя на облучке. Кончики его усов покрылись изморозью. Лошади, тяжело дыша, выпускали облака пара.

— Мы вернемся. Растопи немного снега, напои лошадей, — сказала я в попытке отвлечь кучера и побежала за Джонатаном. Длинная юбка мешала мне быстро бежать, но вот наконец я поравнялась с ним и схватила его за руку.

— Ты должен выслушать меня. Тебе нельзя возвращаться в Сент-Эндрю. Ты изменился.

Джонатан оттолкнул меня:

— Не знаю, что такое случилось с тобой, пока тебя не было, но… могу лишь предположить, что ты сошла с ума.

Я изо всех сил вцепилась в его рукав, словно вправду могла удержать его:

— Я тебе докажу. Если докажу, ты даешь слово поехать со мной?

Джонатан остановился и посмотрел на меня так, словно я собралась показать ему какой-то обманный фокус.

— Я ничего не стану тебе объяснять.

Я отпустила его рукав, вытянула руку и знаком попросила его подождать. Другой рукой я нащупала в кармане плаща маленький, но острый ножичек. Потом разорвала лиф своего платья и осталась в корсете. Обнаженную кожу обдало морозным воздухом. Сжав рукоятку ножа обеими руками, я сделала вдох и вогнала нож глубоко себе в грудь.

Джонатан едва устоял на ногах. Его руки машинально потянулись ко мне:

— Господи! Ты точно сумасшедшая! Что ты творишь!

Около рукоятки собралась кровь. На корсете образовалось большое алое пятно. Я выхватила из груди клинок, а потом схватила Джонатана за руку и прижала к моей ране его пальцы. Он попытался вырвать руку, но я держала крепко.

— Прикоснись. Почувствуй, что происходит. А потом скажи, что ты мне так и не поверил.

Я знала, что произойдет. Это был наш домашний фокус. Как-то раз нечто подобное нам показал Донателло, когда мы собрались в кухне после вечера, проведенного на светском рауте. Донателло сел у очага, закатал широкие рукава и перерезал ножом обе руки в локтевой впадине. Алехандро, Тильда и я смотрели, как сходятся друг с другом края жутких ран. От порезов не осталось и следа. И этот невероятный трюк можно было проделывать снова и снова. Донателло, глядя на восстановление собственной плоти, горько смеялся. Я, нанося себе раны, поняла, что это особенное, ни с чем не сравнимое ощущение. Мы искали боли, но боль была не так уж сильна. Пожалуй, таким образом мы подходили настолько близко к самоубийству, насколько могли, но даже боли толком не испытывали. Как же мы себя ненавидели — каждый по-своему!