Мы отодвинули комод от двери, открыли ставни. Стоял солнечный морозный день. Вдали траурно ревели заводские и фабричные трубы. Мы подождали еще пару дней. Потом папа завел свой мотоцикл «К-124» и уехал на работу. Мама взяла две кошелки и пошла на рынок. Я увязался ее «охранять». На рынке – открытом, с прилавками, за которыми украинские продавцы в овчинных тулупах и валенках прихлопывали варежками над желтыми тарелками мороженого молока, смальцем, салом и другим товаром, – черные раструбы репродукторов вещали о разоблачении провокаторши Тимошук и заговора империалистических разведок, которые хотели разрушить крепкий союз и дружбу всех советских народов.

Моя золотая мама весело шла вдоль этих мясных и молочных рядов и напрямки спрашивала у продавцов:

– Ну, як тэпэр будэ з жидами?

Но они отводили глаза:

– Та мы шо… Мы ничого нэ знаем…

Господи, тот погром ты усмирил смертью Сталина. Но неужели теперь, здесь, в Италии?..

68

Как говорят на Востоке, сколько раз ни скажи слово «халва», во рту слаще не станет. Елена всю жизнь изучала итальянский язык, итальянскую историю и искусство, знала наизусть половину итальянских опер, видела итальянские фильмы и фильмы об Италии, и все-таки – когда она попробовала Италию «на вкус» – Италия ее ошеломила. Все оказалось именно таким, каким представлялось по фотографиям и виделось на киноэкране и во снах, и все же… и все же эффект был как при переходе из обычного двухмерного кинотеатра с его плоским изображением в кинотеатр стереоскопического видения. Нет! Сильнее! Потому что в стереоскопическом кино вы лишены запахов и температуры предметов, и вы принуждены видеть только то, что вам показывают…

Перелетев из промороженной мартовской Москвы в апрельский Рим, Елена ощутила себя весенней почкой, раскрывшейся трепетным и нежным цветком. Она бродила по городу, впитывая, как губка, и солнце в небе, и тепло римской архитектуры, и витрины магазинов; она шла как сомнамбула, как ходят во сне, блаженно улыбаясь неизвестно чему и больше всего боясь, что она сейчас проснется в своей комнате на Миусской – с замороженным окном и двумя электрическими обогревателями. Но сон не кончался, нет, это было наяву – итальянская речь, которую она понимала как свою, скульптуры и стены, которые можно потрогать руками, и фонтаны, в которых можно мочить руки и даже ноги…

Боже мой, у нее кружилась голова от счастья! Ну за что, за что ей так повезло в жизни? Чем она лучше миллионов российских женщин, которые, так и не увидев этого рая, проживут всю жизнь в Сибири, на Урале или пусть даже в Москве – в снегу, в ботах, в ватниках и среди угля-антрацита, который ее мама ведрами носит из сарая, чтобы топить печь?.. Или, наоборот, чем они, русские женщины, хуже ее и этих итальянок?