Он летел по улице огромными косолапыми прыжками и сатанел от своей силы и экстаза свободы. Словно вырвался из оков чужого и чуждого тела, словно вспорол ненавистный панцирь своей тесной оболочки и словно уже совершил самое замечательное убийство – убийство в самом себе этого проклятого еврейчика.
Всё!
Он снова ОН, Богул, и он хочет крови!
Крови! Крови!
Почему пусто на улицах? Почему закрыты все магазины? Гребаные итальянцы – они вечно спят! Но ничего, ничего, сейчас он найдет кого-нибудь, не важно кого! Лучше бы мальчика, мальчика, мальчика…
Кто это в витрине? Ах нет, это же манекен, блин!
Что за мертвый город!
Все эмигранты на концерте, а все итальянцы спят…
Даже машины спят!..
Ага, вон кто-то есть на пляже, купается…
Женщина?! Ладно, пусть будет женщина, это, конечно, не так вкусно, но…
Дура! Она даже выпрямилась в воде и улыбается ему!
Сейчас я тебя!
Ага! Испугалась так, что улыбка замерзла на лице!
Как замечательно они застывают всегда в столбняке, когда видят его приближение, – как завороженные, словно лишаются голоса и пульса…
Наотмашь по лицу кулаком! За волосы! Черепом в воду! Глубже! Глубже! И – зубами ей в шею! Сразу! О! О, какое блаженство! О, эта теплая горечь и сладость, кружащая голову…
Как жалко, что столько крови вытекает в воду!
Да не брыкайся ты, дура! Не брыкайся! Ишь, дергает руками, как курица недорезанная! Мясо твое, вкуснющее мясо твое – о, как замечательно рвать его зубами, ногтями, пальцами…