— И в каких случаях?

— Если ты опасен для других. Или для самого себя.

Из сомкнувшихся вокруг стен не убежать.

— Опасен?

— Да.

— Опасен… как это?

— Насилие. По отношению к тем, кто отбывает срок рядом с тобой. Или по отношению к нам, к кому-нибудь из персонала.

Они ждали его.

Они шептали: «stukach».

Пит придвинулся поближе к директору тюрьмы, внимательно глядя в лицо, перекошенное от боли — ударил он сильно.

* * *

Пит сидел на жестком бетонном полу посреди камеры. Ему случалось слышать о камерах под названием погреб, или медвежья клетка, или строгач, случалось слышать, как жестокие преступники ломались здесь за несколько дней — их, скорчившихся в позе эмбриона, увозили в больничное отделение, а кто-то просто тихо вешался на простыне, чтобы прекратить все это. Отсюда человеку бежать уже некуда — от жизни, от реальности тут не убежишь.

Пит сидел на полу, потому что стульев не было. Тяжеленная железная кровать и унитаз на цементном основании. Всё.

Он тогда крепко врезал директору тюрьмы прямо в лицо. По щеке, в глаз, по носу. Оскарссон свалился со стула, обливаясь кровью, но в сознании. Ворвались вертухаи, директор прикрыл лицо, ожидая еще ударов, но Хоффманн сам протянул надзирателям руки и ноги. Надзиратели унесли его вчетвером, каждый тянул за свой конец цепи, а в коридоре заключенные выстроились в ряд и смотрели.

Он уцелел после нападения. Он выжил в добровольном изоляторе. Он сумел попасть сюда, получить максимум защиты, какую только можно найти в закрытом учреждении, но корчился, как раньше, — я один, никто до сих пор ничего не знает. Пит лежал на жестком полу и мерз, потом потел, потом опять мерз. Он не встал с пола, даже когда надзиратель открыл квадратное окошечко в двери и спросил, не хочет ли Пит воспользоваться своим законным часом на свежем воздухе — ежедневным часом в клетке, формой похожей на кусок торта, синее небо над металлической сеткой. Хоффманн помотал головой, он не хотел выходить из камеры, не хотел выставлять себя на обозрение. Ни за что.

Леннарт Оскарссон закрыл за собой дверь отделения добровольной изоляции и медленно, ступенька за ступенькой, спустился в нижний этаж корпуса «С». Рука прижата к щеке, пальцы на горящей коже. Было больно, скула опухла, вкус крови пробился на язык и в глотку. Так будет с час, потом кожа вокруг глаза постепенно посинеет. Болело лицо, его придется долго лечить, но эта боль была ничто по сравнению с другой, той, которая шла изнутри. Всю свою профессиональную жизнь Оскарссон провел с людьми, которым не нашлось места в обществе, и гордился тем, что лучше других изучил человеческих подонков, это были его профессиональные знания — единственное, что, как он думал, еще чего-то стоило.